Только потом, во время норенской ссылки, Бродскому довелось изучить Донна глубже и на языке оригинала. В день своего рождения 24 мая 1964 года он получил в подарок от Лидии Чуковской книгу «The Complete Poetry and Selected Prose of John Donne», изданную в Нью-Йорке в 1952 году. Знакомство со стихами Донна привело к интенсивному знакомству с «метафизическими поэтами» — самым мощным течением в английской поэзии XVII века, — которых он читал с большим трудом, с помощью словарей. Это чтение, в свою очередь, привело к тому, что он стал переводить и Донна и Эндрю Марвелла на русский — блестящие переводы, однако настолько вольные, что скорее могут считаться подлинниками Бродского.

Чтение Донна, таким образом, совпало для Бродского с открытием Одена. Знакомство с этими поэтами означало, что взгляд Бродского еще больше сосредоточился на англоязычной поэзии, главными представителями которой для него дотоле являлись Роберт Фрост и Томас Стернз Элиот. В годы после ссылки он углубился в изучение английского языка, прочел огромное количество английских и американских стихов, большую часть которых выучил наизусть. Он поглощал также романы, эссе и философские труды и приобрел с годами большой словарный запас. Однако для устной практики больших возможностей не было, что сказалось на его разговорном английском. Тем не менее американская студентка, посетившая Бродского летом 1970 года, записала в своем дневнике: «Его английский был неожиданно хорош для самоучки. Хорош не в грамматическом смысле, но в его умении выразить такое количество своих идей. Он шутил по поводу того, как плох его английский, но мне кажется, что при этом он гордился им и своими достижениями». Тому, что Бродский мог выразить свои мысли вопреки «плохому английскому», не стоит удивляться, ведь человек мыслит не языком, а мыслями: «Приходят мысли, и я их формулирую на русском или английском. На языках не думают».

Во время встреч с Оденом Бродский из-за отсутствия навыков разговорной речи мало говорил и большей частью слушал — хотя «почти половину не понимал». Однако изумлял он своих английских собеседников способностью цитировать по памяти английские стихи. «Я была поражена тем, какие вещи он знал, когда он делился своей страстью к английской поэзии за ужином с Уистаном и Стивеном, — вспоминала жена Стивена Спендера их встречу в Лондоне. — Уистан обладал великолепной вербальной памятью, но у Иосифа память была лучше». Иосиф цитировал целые стихотворения Джона Бетьемена наизусть, и, когда Оден стал читать, он к нему присоединился, и они читали хором. «Смесь американизированных интонаций Уистана и сочного акцента Иосифа добавляла веселья», — продолжает леди Наташа, пришедшая во время ужина к выводу, что поэзия была для Бродского «ободряющей terra firma — твердой почвой в смятении изгнания». Не менее поразился памяти Бродского и американский поэт Марк Стрэнд, который спустя несколько месяцев встретил его на вечере поэзии в Нью-Йорке. Стрэнд до этого посылал Бродскому новогодние поздравления в Ленинград, и, когда он представился, Бродский в ответ прочел его стихотворение. Стрэнд, который никогда не мог выучить наизусть ни одного из своих стихов, потерял дар речи.

Когда Бродский стал преподавать в Анн-Арборе, всего лишь через несколько месяцев после приезда на Запад, отсутствие разговорных навыков поставило его в очень трудное положение. «Карл Проффер проделал с ним смелый эксперимент, — пишет Лосев, — втолкнув Бродского осенью 1972-го в классную комнату Мичиганского университета, как детей по старинке учили плавать — бросали в воду: выплывай». К страху, вызванному отсутствием педагогического опыта, прибавилась боязнь не понимать и не быть понятым. Но все обошлось, благодаря присущему Бродскому упорству и духу соперничества — ведь, помимо всего прочего, неуспех означал бы победу тех, кто выгнал его из России, — и через полгода он уже справился с задачей.

«Я без ума от английского языка», — объяснял Бродский, хотя амбиций писать стихи по-английски, стать англоязычным поэтом у него не было, по крайней мере вначале. После первой попытки в 1974 году (элегии на смерть Одена) он ничего не публиковал по-английски до 1977 года, когда написал другое стихотворение в том же жанре, на этот раз на смерть американского поэта Роберта Лоуэлла: «Elegy: for Robert Lowell» — стихотворение куда более совершенное и в поэтическом плане, и в плане владения английским, чем элегия памяти Одена. Следующее стихотворение, написанное по-английски, появилось в 1983 году. За всю жизнь Бродский напечатал около тридцати оригинальных стихотворений по-английски, что составляет весьма незначительную часть его поэтического творчества (приблизительно девятьсот стихотворений и поэм). Но кроме оригинальных английских стихотворений, у Бродского есть еще и такие, что написаны по-русски и переведены на английский им самим или вместе с кем-то другим. Если учитывать и эти переводы, получится около ста пятидесяти стихотворений.

У Бродского не было, по его словам, «стремления сделать существенный вклад в английскую поэзию», сочиняя стихи на этом языке. Зато он очень следил за тем, чтобы переводы его русских стихотворений были как можно ближе к оригиналам. На переводы в первом сборнике, «Избранные стихотворения», он не мог влиять, поскольку, во-первых, книга составлялась за границей, а во-вторых, потому что его английский был тогда недостаточно хорош. Но в подготовке сборника «Часть речи» («A Part of Speech», 1980) он уже мог принять прямое участие и сообщил во введении, что «позволил себе переработать некоторые переводы с целью приблизить их к оригиналу, иногда, возможно, ценой гибкости».

Позволил себе Бродский это потому, что переводчики не всегда могли или хотели соблюдать форму оригинала: размер, ритм и рифму. А в этом вопросе он был непоколебим. И его жесткая позиция вытекала, прежде всего, из его взглядов на организующую функцию формы, но, разумеется, опиралась и на традицию русского стиха. В отличие от русских, на Западе большинство поэтов уже три четверти века пренебрегают рифмой. Кроме того, в каждом языке есть свои возможности и ограничения: женскими рифмами, например, трудно пользоваться в английском с его преобладанием односложных слов. Говоря о переводе Бродского на английский, Дерек Уолкотт указал и на другую проблему: тройная рифма, используемая Бродским, например, в «Пятой годовщине», имеет в английском иронический оттенок (как у Байрона), а порой рискует прозвучать и просто комично.

Таких возражений Бродский не признавал: он настаивал на том, чтобы перевод следовал оригиналу до мельчайших деталей, что приводило к постоянным конфликтам с переводчиками. «Иосиф использовал только кнут, не пряник — не помню ни одной похвалы в свой адрес», — рассказывает Аллан Майерс, английский переводчик, с которым Бродский работал больше всего. Бродский не сдавался даже тогда, когда Майерс пытался уговорить его исправить явные грамматические ошибки — и они остались в печатном тексте. Наконец конфликты стали такими острыми, что Майерс — так же, как и многие его коллеги, — перестал переводить стихи Бродского.

Если Бродский-стихотворец по-английски писал мало, то Бродский-эссеист, напротив, писал больше по-английски, чем по-русски: из шестидесяти эссе и больших статей, вошедших в его «Сочинения» в семи томах (СПб., 1997—2001), только семнадцать написаны по-русски. К этому надо добавить приблизительно столько же прозаических вещей малых форм — письма в редакции, полемические отклики, рецензии и т. д., — которые никогда не были переведены на русский, что делает перевес в пользу английского еще более разительным: проза была для Бродского в высшей степени английским занятием.