Восьмой шлюз. Самая дорогостоящая система Канала. Она обошлась в одиннадцать миллионов рублей. А весь Канал стоил более ста одного миллиона. Планируемый бюджет составлял четыреста миллионов, три четверти этой суммы сэкономили на выплатах. Теперь тоже на людях экономят. Полусонные девки, что нас шлюзуют, денег не видали полгода. Но настроение у них все равно хорошее и они предлагают нам вместе искупаться в шлюзе. В полпервого ночи на Ивана Купалу!

Не верите — как хотите!

28. 165-й канал

Чудо! Узенький, не более тридцати шести метров в ширину, по обе стороны нежно-салатовые стены берез, внизу серый гранит. Каждые двадцать-сорок метров — ряжи. Пусто.

Глушим мотор. Тихо, как на кладбище… После многих часов стрекотания двигателя (по Каналу запрещено ходить под парусом!) вдруг такая тишина — оглушительная. Ни птичьего крика, ни шелеста. Двигаемся в этой немоте силой инерции.

Матовая темень воды.

Невозможно представить, что там — под нами… — трудилось в огромном котловане тридцать тысяч зэка, громыхала узкоколейка и играл духовой оркестр. Они должны были прорыть Водораздел до таяния снегов весной 1933 года, иначе поднявшаяся вода могла смыть уже готовую Повенчанскую лестницу, и тогда срок 1 мая, назначенный Иосифом Сталиным для сдачи Канала, полетит ко всем чертям… Созвали VII вселагерный слет передовиков производства, и на нем 7 января объявили штурм под лозунгом: «Превратим суровый январь в жаркий июль». Автором лозунга был тов. Успенский. Все отряды Белбалтлага делегировали на Водораздел лучшие трудколлективы. Среди них прибыли «Путь к исправлению», «Вперед к 1-му октября», «Покоритель скал» и знаменитая женская «Красная заря». Сто суток они надрывались насмерть, днем и ночью (при свете прожекторов), посменно, по колено в ледяном месиве. Штурм закончился 23 апреля, последние 48 часов работали непрерывно — без еды и сна. Бригада Подлепинского побила рекорд: 852 % нормы на члена, то есть 17 зэка выполнили работу 144 человек. Получили за это от карельского комитета партии знамя: полотнище красного плюша, с золотой бахромой и круглыми кистями.

165-й канал выходит в фарватер озера Вадло двумя каменными плотинами. Останавливаемся за одной из них, чтобы пару часов поспать. Мне снится гигантская яма, точно разверстое брюхо Земли, по дну среди куч грязи ползают люди, сами в грязи, и не разберешь толком, где человек, а где грязь, разве что по движению. Кто-то замирает, как комок грязи, другие ползут по нему, порой грязь оживает и тоже ползает среди людей, только что обездвиженных в месиве…

29. Ремонтная база

— Мар, — в люке появляется довольная Санина рожа. — Ш-ш-ш… — прикладывает он палец к губам. Знаками показывает, чтобы я тихонько выглянул. Выныриваю на палубу и… теряю дар речи.

Из 165-го канала выплывает пара лебедей. Картина потрясающая — они отражаются в черной бездне и одновременно словно бы парят в пустоте. Мы глядим — очарованные… И вдруг из кубрика — мат, дым. Рыба у Василия подгорела. Оказывается, пока мне снилась та яма, мужики наловили сигов.

А лебеди исчезли. Не знаю уж, спугнул ли их Васин мат или они нам привиделись? Пока жарится очередной сиг, я купаюсь. Вода отличная. Огибаю плотину, ныряю. Берега 165-го канала, до самого дна выложенные камнем, напоминают стены затопленного града, замшелые, склизкие, слепые, безысходные. Ряжи под водой — точно вышки в тумане. И невесть откуда, один за другим поднимаются вверх пузырьки воздуха.

Жареный сиг и холодное пиво после купания — можно ли придумать завтрак вкуснее?

В 10.30 трогаемся. Солнце припекает, кожа болезненная, саднит. Озёра Вадло и Воло сливаются (из-за того, что восьмой шлюз поднимает уровень Воло), перед нами острова, острова — несть им числа… Названия одних напоминают о лагерях — вроде островов Ударников, Подлепинского, другие именуются просто — Большой, Приметный, Восточный и так далее, насколько хватает взгляда, точно клумбы на воде.

Гамма зелени: от потемневших елей до вылинявших берез и нежно-салатовой ивы, ослепительно изумрудный аир и пенистая, будто взмыленная, лоза, болотная зелень подводных трав, малахитовый мох. Лишь местами чернеют на фоне этой зелени неуклюжий барак, прогнивший сарай или брошенная лодка. Ни души.

Невозможно поверить, что здесь была Первая детская трудовая колония Беломорско-Балтийского комбината, описанная Солоневичем. Дети сами следили за порядком: четыре тысячи беспризорников работали под присмотром трехсот таких же беспризорников, специально отобранных и выдрессированных под надзором коменданта Чекалы. Подобно взрослым гэпэушникам, эти триста сопляков жили в лучших бараках и получали лучшую еду, на рукавах и на груди носили красную звезду, и занимались — подобно взрослым — доносами, следствием, устраивали облавы, арестовывали, обыскивали… Окруженные ненавистью прочих — дикой. А было им всем от десяти до пятнадцати лет.

За удлиненным островом Шлегеля показываются повенецкие створные знаки. Направо ремонтная база. Пристань, катера, запах бензина. Может, удастся заправиться? Подходим к помосту. Мужик в грязной фуфайке (несмотря на жару!) без лишних слов делает русский жест: выпить найдется? Я называю его «русским» потому, что нигде больше не встречал такой комбинации пальцев: кулак, большой палец кверху, мизинец отставлен в сторону. Порой жест бывает еще более выразительным, потому что этим кулаком делают движение, словно опрокидывают кружку. Где-то показывают «V», или «зайчика», или «fuck you» или «О. К.», а здесь лишь немой вопрос насчет «шила». Которого у нас хоть отбавляй. Так что — махнемся. В мгновение ока на берегу столпились мужики. Как из-под земли выползли. Саня им «шило», они нам — бензин. Лыка не вяжут, руки трясутся.

Воспользовавшись случаем, заговариваю со сторожем базы, он один здесь трезвый. Старик клянет «шило», мужиков, а заодно и Ельцина. Когда-то за прогул в Лесную Речку ссылали и там приканчивали. Неудивительно, что люди боялись. А теперь — тьфу, мать твою. Никто ничего не делает. Канал в запустении, того и гляди ряской порастет. Я пытаюсь возразить — мол, столько жертв, да и вообще… Старик перебивает, махнув рукой в направлении мужиков:

— Все равно ведь подохнут, а так хоть польза какая-никакая.

Такое ощущение, что где-то я уже это читал… Ну да, конечно, сто лет назад путешествовал по этим местам этнограф Майнов. В его книге «Путешествие по Обонежью и Карелии» есть такая сцена — автор беседует с местными мужиками о царской дороге. На вопрос, не слишком ли много народу погибло по воле царя, мужики соглашаются, что да, еще как много, но кабы не погибли, и дороги бы не было, а ведь все одно померли бы, так хоть с пользой для дела.

На прощание заглядываю под навес покосившегося сарая с инструментами. Там, в теньке, расстелен заляпанный бензином брезент, на нем — огурец, чеснок и соль в кулечке из газеты, ломти ржаного хлеба, солонина и целая гора печеных линей. По первой уже опрокинули. Блаженствуют.

— А работа? — спрашиваю я.

— Наплевать! — хором отвечают они.

30. Powienieckie Wschody

Седьмой шлюз — начало Повенчанской лестницы, которую по-польски я называю «Powienieckie Wschody», желая этой архаической формой современного слова «schody» («лестница») подчеркнуть масштабы строения. Семь шлюзов, один за другим, точно гигантские водяные ступени, по которым мы медленно нисходим к Онежскому озеру.