С Долгоруким Тишка повёл себя хитренько, словно ведал об его задиристом нраве, рассказал о поношениях литовского пана, от себя ещё немало чего прибавил и так разозлил воеводу, что тот готов был хоть сейчас бежать на поиски обидчика. Осторожный Голохвастов принялся остужать князя; собаке, сказал, вольно и на владыку лаять, а Тишка нового маслица подлил: грозился-де пан скоро всех казаков за ненадобностью прогнать, не иначе как что-то пакостное удумали злодеи, и казакам то обидно, что паны своё гнут, от них замышления утаивая. Видя, как Голохвастов недоверчиво качает головой, Тишка обратился к нему:

— Напрасно твоя милость сомневается, дело верное: Брушевский со своей хоругвью у оврага стоит, я ваших людей прямо к панской лежанке подведу, он и пикнуть не успеет.

— Уж больно ты настырен, — тяжело вздохнул Голохвастов, — твоя-то в чём корысть?

Тишка показал на окровавленные тряпки.

— Хочу со своим обидчиком свидеться. Пан дюже гордый, может, чего не схочет сказать, так пущай ваши милости мне его отдадут для разговора. Вот и вся моя корысть.

Как ни сомневался Голохвастов, но, видя, что не остудить ему князя, пошёл готовить ночную вылазку. С наступлением темноты к Мишутинскому оврагу вышло два отряда. Один возглавил сам Долгорукий, с ним и Тишка, которому приказали молчать, чтоб до времени не спугнуть врага. Второй отряд, совсем маленький, двинулся левее. Задача у него была простая: воспрепятствовать подходу ляхов с Красной горы, а как выполнить сию задачу малым числом, на то у него имелось своё средство. До польского лагеря добрались без происшествий, там, после сегодняшней ночной битвы, нападения не ждали, к тому же ещё не кончились запасы разграбленного Пивного двора — в общем, гуляли. Брушевский принимал у себя стоявшего по соседству ротмистра Суму. Хозяином он оказался никудышным: всё время бахвалился и ругался, не давая гостю раскрыть рта. Тот и сам был не прочь наплести три короба, да глоткой не вышел, все его попытки перекрывались мощными раскатами говорливого пана, так что оставалось только маяться и молчаливо злиться. Под конец не выдержал Сума:

— С тобой только по лесу ходить, никогда не заплутаешь.

— Это так, мою глотку на десять вёрст слышно, — похвалился Брушевский и гаркнул так, что палатку напружило. Выругался Сума и отправился восвояси.

— Ты куда? — рванулся за ним Брушевский, и лишь только появился в светлом проёме палатки, Тишка радостно выкрикнул: «Вот он!» Сума тотчас отпрыгнул в сторону, Брушевский грозно повторил свой вопрос вслед исчезнувшему товарищу. Тут на него и набросились. Силён был пан и увёртлив, в схватке досталось многим, но всё ж спеленали как миленького. А с вояками его управились и того быстрее: разогнали прежде чем те что-то поняли. Самым проворным оказался Сума — словил коня и помчался за подмогой. От этого места до Красной рукой подать, ляхи мигом отставили гульбище и всей оравой поскакали на выручку. Худо пришлось бы Долгорукому и его людям, рассеявшимся по польскому стану, доберись до них подмога. Но Бог уберёг, а вернее того — «троицкий горох», рассыпанный другим отрядом на подходе к Княжьему полю. Стали спотыкаться ляшские кони и с диким всхрапом валиться на землю, подминая под себя седоков. Ночь огласилась криками ужаса, ибо никто не мог понять, почему бесятся кони и где находится неведомый страшный враг. Долгорукий, вовремя оценив обстановку, дал команду на отход. Отряд вернулся в лавру, не потеряв ни одного человека.

С Брушевским поначалу вышла незадача. У обычно говорливого пана вроде как язык укоротился, даже на обычную ругань не хватало; на все вопросы пан упрямо молчал, лишь теснее сдвигал кустистые брови. Долгорукий не стерпел:

— Ты, видно, своим похвалой подавился. Что ж, если слов для князя жалко, пусть тебя холоп разговорит!

И послал за Тишкой. Тот против литовского ротмистра росточком вдвое меньше, голоском и того тоньше, но приступил к нему без страха — известно, спутанного медведя и овца щиплет. Я, сказал, с твоей милостью долго возиться не стану, сначала уши пообрубаю, опосля в отхожую яму спущу и на общий погляд выставлю, а как постоишь оплёвышем, на стенке привешу. Будешь говорить? Брушевский только злобно зыркнул глазами. Тишка и впрямь не замедлил, взмахнул ножом и отчекрыжил панское ухо. Тут и показал литовский пан всю силу своего голоса.

— Теперь будешь говорить?

Брушевский за рёвом вопроса не услышал, но догадался, ибо Тишка уже за второе ухо схватился. Выпалил скороговоркой:

— Всё скажу, что пан захочет.

Тишка довольно усмехнулся:

— Недорого мне панское звание досталось. Скажи-ка, почему это в казаках скоро надобности не станет?

Брушевский застонал, кровь с головы лилась ручьём. Тишка не разжалобился, из него по милости пана тоже вчера немало вытекло, потянулся за ножом.

— Скажу, скажу, — поспешил тот и снова затих, словно набираясь силы.

— Ну же?!

— Лисовский под монастырские стены копает и, слышно, скоро закончит.

— А казаки при чём?

— Не при чём. Когда стены падут, он и без них обойдётся...

Брушевского тотчас отвели к Долгорукому. Князь сморщился при виде окровавленного пана и сочувственно покачал головой, но, как узнал о признании, отбросил всякие политесы. Где подкоп? Откуда ведётся? И куда, в какую сторону? Увы, Брушевский ничего такого не знал. Дело, сказал он, сугубо тайное, о нём только Лисовский и сам гетман ведает. Лукавил хвастливый пан или говорил правду, судить трудно. Долгорукий на всякий случай снова препоручил его заботам Тишки, а сам спешно созвал совет.

Известие о подкопе взволновало и воевод, и старцев. Стали гадать, призвали хитрецов, чтобы думали насчёт противодействия вражеским козням. Те долго совещались и сошлись на том, что копают к Святым воротам, туда самый ближний выход от Служень оврага и, значит, удобно скрыть работы. Предложили снарядить отряды землекопов для рытья под стенами земляных колодцев, откуда можно прослушивать звуки ведущихся работ. Колодцы так и назывались — слухи. Воеводы согласились, в главные слухачи определили пушечного мастера Власа Корсакова. Желая знать о подкопе наверняка, Долгорукий и 1олохвастов решили сделать вылазку за языком.

Наскоро созвали охотников и в ненастную ночь под 1 ноября двинулись к польскому стану. Думали, будет, как и в прошлый раз, а вышло всё наоборот. Наученные горьким опытом ляхи были теперь настороже и подготовили несколько ловушек, в которые попали троицкие смельчаки. Почти все и полегли на месте, в крепость в ту страшную ночь не вернулось 190 человек.

Для осаждённых настали самые страшные времена: беспрерывная канонада, неудачные вылазки, слухи о невыявленном, готовом вот-вот взорваться подкопе, — всё говорило о скорой и неминуемой гибели. Плач и стенания слышались отовсюду, росла взаимная подозрительность и неприязнь, в душах поднималась скверна, и люди не стеснялись делиться ею с окружающими. Одна женщина, измученная беспрерывном плачем больного ребёнка, задушила его. Её побили каменьями. Другая облила кипятком соседку, обвинив её в воровстве куска хлеба. Так поступали доселе обычные люди, чего ж говорить о таких как Бараниха. Груня Селевина едва сдерживала готовую прорваться ненависть, видя, как она измывается над окружающими.