Осаждённые кормились из монастырских поварен. Пища выдавалась посемейно, в зависимости от числа едоков. Бараниха опустошала почти весь котёл, оставляя невесткам дно и стенки. Ещё и ругалась: вы-де по пути его половините, соседи на столько же человек вдвое больше приносят. Тепла ей тоже никак не хватало, придвинется к огню, ещё и руки раскинет, как бы желая побольше в себя вобрать. И опять брюзжит: у соседей кости от жара ломятся, а я дрожу осиновым листом. Кто-то рассказал, что у Селевиных печка камнями обложена, потому тепло и сохраняет, она тут же приказала невесткам насыпать в костёр камней. Однако теплее от того не стало, и старуха ещё пуще озлилась — значит, дело не в том.

В осадном сидении трудно всем, особенно ребятишкам: ни побегать, ни поиграть, все гоняют, шпыняют, ругают, это помимо общих тягот. Но со временем и те приспособились. Вошло у них в привычку собирать неразорвавшиеся ядра, что в крепость прилетали. Их много сидело в осенней грязи. У Ванятки Селевина под телегой целый склад образовался — какие наменял, какие сам наковырял. Решил, когда наберётся довольно, тяте снести для его огненного дела. Бараниха эту ребячью забаву приметила, остановила Ванятку:

— Зачем железные орехи таскаешь?

Тот смолчал, только носом зашмыгал.

— На еду? На тепло?

— Что ты?! Их надо держать от огня подальше.

«Врёт разбойник, — подумала Бараниха, — зачем же подальше, коли не горят? Верно, через это тепло и имеют». И вот как-то глубокой ночью сползла она со своего сундука и начала тихонько выгребать ядра из-под соседской телеги. Свалила на рогожу и потащила к своему полуугасшему костру. Лежит, радуется: теперь-де и у меня тепло будет.

Под утро шёл Ананий из подвала, чтобы навестить семью и уже на подходе увидел, как встала земля дыбом. А когда подбежал, не чуя ног, нашёл на месте своей кибитки только глубокую яму и ничего более. Разом почернел Ананий и стал ни жив ни мёртв. Народу собралось! Спросонья не знают, что и подумать. Мастеровые ребята пытались привести своего товарища в чувство, влили ковш водки — не помогло. Отнесли в кузню, и пролежал там Ананий недвижно без малого двое суток. После уж поняли, что это Господь его разум от помутнения уберёг, ибо, если бы увидел, как Груню да детишек по косточкам собирали, не выдюжил бы. А как очнулся, сводили его на то страшное место, где теперь стоял только крест и ничего более. Прижался Ананий к кресту и заплакал, это означало, что человек ожил.

Тут и нашёл его Данила, решивший, что время отлежки прошло. Сел рядышком и обнял брата. Потом неожиданно признался:

— Мне тоже недолго по земле ходить... — Ананий недоумённо посмотрел на него. — Обещался я царице Ксении Тушинского вора убить и на кресте в том поклялся. Коли в осаде не сгину, тогда от него живым не выбраться. Всему нашенскому роду конец выйдет. Зато славно помрём и там всех твоих встренем.

Ничего себе утешил. Но Ананий спорить не стал, лишь придвинулся ближе, теперь у него никого больше на свете не осталось.

В лавре не смолкали плач и стенания. Воспользовавшись общим смятением, ляхи продвинули вперёд осадные работы. Осаждённые сразу ощутили печальные последствия этого: перекрылся доступ к верхним прудам, куда они ходили для стирки и мытья. Кроме того, в ближних закопах были установлены лёгкие пушки, усилившие и без того непрерывную канонаду прицельным огнём. Увеличились разрушения и число жертв, больничный корпус переполнился, у старца Корнилия и его помощников теперь не оставалось ни одной свободной минуты. Ползли и ширились слухи о подкопе, они, как водится, во многажды преувеличивали опасность, но их невозможно было унять. Захваченные пленные ничего сказать не могли, видно, эта тайна подземных работ действительно строго соблюдалась. Архимандрит и воеводы понимали: нужны какие-то действия, чтобы преодолеть унылость сердец.

Тишку приставили в помощники Афанасию для ухода за ранеными, молодой инок часто разговаривал с пленником, пытаясь понять, что же за народ этот, казаки? До сей поры о них только и знали как о разбойниках и смутьянах, не признающих над собой никакой власти. Оказалось, нет, казаки чтят Божии заповеди и сердцем добры, только скрывают его под суровой личиной. Так по крайней мере уверял Тишка. Уверения подкреплял рассказами: как слушают отца с матерью, как почитают старших, как без жалости карают провинившихся за блуд и воровство.

— Почему же вы так малосердны к другим людям? — удивился Афанасий.

Тишка пояснил:

— Наш обык к инородным не лепится, у них холопья кровь, а казаки — народ вольный.

— Это не по-божески, Господь не чурался прокажённых и отверженных, он говорил: не здоровые имеют нужду во враче, но больные.

— Мы про это не думали...

Так говорили они не единожды; Афанасий изумлялся невежеству казаков и всё более уверялся в том, сколь необходимо им правильное толкование Божьих заповедей. Он поделился своими мыслями с отцом Корнилием. Старец, не ведая об его намерениях, согласился:

— Слово Божие, как свечка в ночи, всякого выведет на правильную дорогу.

— Вот я и решил эту свечку перед казаками поставить. Благослови, отче!

Всякого ожидал Корнилий от своего беспокойного выученика, но про такое не мог даже помыслить. Да не сумасбродил ли он? Идти своей волей к этим кровопийцам, головорезам, кто отродясь к умному слову не навычен, бросать доброе семя на их окаменелость — трудно сыскать что-либо бесполезное.

Афанасий своё:

— Не ведают несчастные, что творят, я через нашего пленника в том совершенно уверился. Да и сам видел, когда на стенке стоял, как их наше моление остановило. Значит, не совсем заскорузли сердцами, может, токмо и ждут, чтобы отстать от неправедности.

Видя убеждённость, с какой говорил юноша, Корнилин постепенно успокаивался. В нём бродят неизбывные силы и свойственное молодости заблуждение, что зло проистекает не от худого нрава, но от неведения. Что ж, не стоит пока трезвить его, лучше осторожным внушением отвратить от бесполезного дела. Так решил действовать старец и прямо не перечить. Только и сказал: «Помолись, сын, мой, Господь даст верное вразумление». Тут их беседу пришлось прервать — под вражеским обстрелом обрушилась часть корпуса келий, придавило несколько монахинь, потребовалась срочная помощь.

Афанасий подхватился бежать, Корнилий немного замешкался, собирая снадобья. Юноша стоял на открытом месте, поджидая его. Пролетело с воем и плюхнулось ядро, разбросав комья грязи. К счастью, оно не взорвалось. Корнилий махнул рукой — дескать, беги, но неслух продолжал стоять, только нетерпеливо перебирал ногами. Старец, как мог, поспешил к нему, увы, быстро он не мог. Когда же наконец приблизился, почувствовал странную тревогу. Ничего не случилось особенного, продолжали греметь взрывы, кричали люди и животные, слышалось молитвенное пение, а Корнилий понял: это конец. В хаосе звуков он безошибочно выделил один, «свой» и, бросившись к Афанасию, повалил его на землю. Ядро упало совсем рядом и взорвалось с оглушительным треском. Афанасия обдало тугой, горячей волной; лежавшее сверху тщедушное тело старца стало необыкновенно тяжёлым. Афанасий осторожно высвободился и глянул на старца, его лицо было спокойно и благостно. «Ну, слава Богу», — подумал Афанасий и широко перекрестился, скользнул взглядом но телу — всё вроде бы на месте, только вот странно топорщилась пола рясы. Афанасий приподнял её и не сдержал страшного крика. У Корнилия не было ноги! Вместо неё торчала острая кость, белая-белая, как у свежеобломленной осины. Монах застыл в оцепенении, не зная как быть, и услышал слабый голос Корнилия: