А Орлова уже интересовало другое:

— Вот ты многим занимался, скажи, сколь много в пушку ядер затолкать можно? Ежели не одно, а сразу два, к примеру.

— Разорвет и людей перебьет. К чему, ведь неспроста к каждой пушке свои ядра делаются.

— А я попробую.

— Людей погубишь.

— Не…

Людей и правда погубил немало, все норовил в пушку побольше пороха насыпать, казалось, что и ядро дальше полетит, и страшней будет. Страшно было, потому как пушки разрывало на части.

— От огня рвет, а чего от воды разрывает?

— Не от всякой воды, а только когда замерзает или закипает, паром или льдом.

Паром у Орлова хватило ума не испытывать, а вот идея со льдом понравилась.

— И железную разорвет?

— Да хоть ядро.

Заливал в ядра воду, выставлял на ночь на мороз, и во дворе по ночам то и дело слышались взрывы.

Екатерина злилась:

— Гриша, ты хотя бы в пустынном месте сие делал, люди же пострадать могут.

Когда куском разлетевшегося ядра покалечило кого-то из слуг, государыня категорически запретила опыты с замерзающей в ядрах водой. Но Орлову уже и самому надоело, он заинтересовался статическим электричеством, без конца натирал все, что можно, чтобы искры летели.

— Смотри! — Кусочки бумаги липли к шелковым обоям в спальне.

— Гриша, ты уже всю обивку мебели да обои мне перепортил!

— Я тебе науку показываю.

— И к чему сия наука? Что сие значит?

Орлов объяснений Ломоносова по поводу зарядов, когда тот разъяснял, не понял, вернее, не стал вдумываться, а потому фыркнул:

— Не всякому дано понять.

— Ты бы лучше мануфактурными делами поинтересовался, что эти самые шелка выпускают, в чем им помощь нужна, а где и спросить надо.

Григорий закинул ноги на карточный столик, устраиваясь на кушетке поудобней:

— Скучная ты баба, Катя. Тебе бы все порядок да выгода, а для души где?

— Обои переводить — это для души? Кабы ты мог объяснить, к чему это и отчего, или сказать, какую пользу принесет…

— Скучная! — вынес окончательный вердикт Орлов, прикрываясь книгой. Екатерина хмыкнула: взял французский журнал с модными картинками, значит, снова будет только картинки и разглядывать.

Хотелось возразить, что ежели не она, то кто будет этой скукой заниматься? Назвалась хозяйкой России, так и приходится разбираться, сколько горшков в империи да сколько портков надобно. Но ничего говорить не стала, зная, что Орлов посоветует поручить все дела чиновникам, а самой царствовать, как другие до нее делали. Правил только Петр Великий, Анна Иоанновна и Елизавета Петровна больше развлечения любили.

Но Екатерина только развлекаться не желала, она хотели править, а потому разбиралась и с горшками, и с портками, и с ценой на сено на рынках, и с тем, как заселить огромные пустующие просторы России. И ей очень хотелось, чтобы Григорий помощником стал, все пыталась привлечь, постепенно понимая, что не сможет. Многое сделал для России Орлов, но не в его натуре было кропотливо работать.

Неутомимый лентяй, как его прозвала государыня, развивал бурную деятельность, что-то полезное даже организовывал, но быстро увлекался другим и начатое дело забрасывал. Некоторые начинания продлились в веках, некоторые канули в Лету вскоре…

Еще в декабре, будучи в Москве, императрица заинтересовалась, почему так малолюдны огромные территории в России. Оказалось, что, помимо мора, причиной и уход старообрядцев.

— Куда уходят?

— А кто куда, кому недалече, те заграницу, а многие в леса, где не сыщешь, не вернешь. Еще Петр Великий указы издавал, чтоб вернулись, да помогает мало.

Екатерина потребовала все объяснить о расколе и старообрядчестве. Тогда они немало спорили и с Потемкиным, который в церковных делах разбирался неплохо. Думала, пыталась понять не то, почему раскол произошел, а почему бегут и не возвращаются. Старообрядцев оказалось немыслимо много, их уход серьезно повредил хозяйству центра и севера России, с этим надо было что-то делать.

В начале декабря Екатерина издала манифест, объявляющий право личной вероисповедной свободы. Что-то сдвинулось, но совсем не так споро, как хотелось бы.

Глядя на проклинавшего ее Арсения, Екатерина вдруг задумалась не о его горячих обличительных словах, а о том, что вот такие старообрядцам жизни не дадут в России вовсе. Снова затребовала себе документы по расколу и следующим действиям церкви. Отправилась в Ростов, заезжала в Троице-Сергиеву лавру, где ей глянулся разумный ректор местной семинарии ритор Платон Левшин. Взяла на заметку, но не только потому, что говорил хорошо, а потому, что смог толком о раскольничестве все объяснить.

В Москву вернулась с убеждением, что меры надо принимать срочные, но вовсе не такие, как Сенат и Синод ждут.

Орлов слов не понимал:

— Да прикажи ты им, Катя, они послушают и отменят, чего скажешь!

Она готова была приказывать, но понимала, что куда лучше самих заставить принять ее разумные замечания.

— Гриша, чем старообрядцы от остальных отличаются?

— Не ведаю… крестятся вроде двумя перстами, а не тремя… Еще чего-то есть, да мне оно на что?

— Ты за переселение из-за границы отвечаешь, можешь сказать, сколько старообрядцев, ушедших ранее, вернулись?

— Есть… да только немного.

— А там их много?

Орлов, уже начавший привыкать, что Екатерина въедливо требует, чтобы знали все о порученных делах, был готов к ответу:

— Много, Катя. По всей границе рядом с Россией много.

— Почему не возвращаются, моему манифесту не верят?

— Не знаю.

— Нет, здесь что-то другое… И Петру не очень поверили, значит, причина в другом есть.

Докопалась-таки до причины, поняла…

Результат потряс всех, особенно Церковь.

В сентябре через год после коронации вдруг повелела собраться Сенату и Синоду вместе. Сенаторы и члены Синода гадали, зачем зовет, были даже мысли, что готовится объявить о передаче власти Павлу, а самой все же стать регентшей, ведь столько за последнее время заговоров против императрицы было! И то хорошо бы, нечего немке, даже самой умной, на российском престоле делать. Ежели бы за мужем позади, так пусть, а самостоятельно…

Хотя и Сенат, и Синод уже были послушны государыне, но ее смещение приветствовали бы.

Екатерина в то утро была особенно молчалива и сосредоточенна; она строго проследила, чтобы платье было богатым, но строгим, чтобы в прическе каждый волосок лежал, как следует, чтобы Орлов выглядел подобающе. Григорий не мог понять: