Только к полудню они оказываются внутри магазина.

– Ваш нюрнбергский талон?

Лора достает из-под фартука монету.

– Деньги мы не берем. Только талоны.

– Но мы простояли все утро.

Лизель не в состоянии сдержаться, и Лора толкает ее в спину. Женщина с изюмом выступает вперед.

– Дайте детям еды. Их целых пять. Малыш вообще грудной.

– У них нет талонов, фрау Гольц.

– Взгляните, какие они худенькие.

Близнецы протискиваются в магазин и становятся рядом с Лорой перед прилавком. Старик у двери ворчит себе под нос:

– Так чего вы не поделитесь с ними своим пайком?

– У меня, знаете ли, свои дети есть.

Лавочник повышает голос.

– У меня здесь не черный рынок. Только по нюрнбергским талонам.

– Хотя бы разрешите им подождать. Может, у вас что останется и вы сможете им это отдать.

– И что скажут на это американцы, как вы думаете, а, фрау Гольц?

– Я думаю, что не надо им об этом рассказывать, герр Ройдинк.

Перед тем как уйти, фрау Гольц дает им ломтик хлеба из своего пайка. Ворчливый старик протягивает Лоре яйцо. Лора не знает, достанется им что-нибудь от лавочника или нет. Они молча стоят у прилавка, и люди, получая свои пайки, стараются не встречаться с ними взглядом. Лора делит хлеб на всех: каждому на один зуб. По мере того, как солнце уходит за дома, улица погружается в тень. Петер плачет, и Лора ходит с ним взад и вперед по тротуару, пока он не засыпает. Близнецы устали, ходят как неприкаянные и молчат: то постоят у окна, то садятся на узлы.

Очередь кончается. Пока лавочник вытирает прилавок и подметает пол, Лора не сводит с него глаз. Интересно, нужно ли позвать сюда Лизель с Петером. Осталась по крайней мере одна буханка и немного масла. И еще чуть-чуть сахара. Она подходит к прилавку.

– Я уложу вам все, что осталось, но никому ни слова. Понятно?

Лора кивает. Она отправляет близнецов к Лизель на улицу, а сама готовит узел для еды. Стоя за прилавком спиной к двери, лавочник заворачивает две буханки, масло, одно яйцо. Вдруг дверь распахивается. Лавочник оборачивается, а сам загораживает собой сверток.

– Чем могу служить?

Прежде чем ответить, молодой мужчина подходит сначала вплотную к прилавку и кончиками пальцев опирается на деревянную столешницу.

– Если у вас что-нибудь осталось, я буду вам очень признателен.

– Ваш талон?

– Я не из Нюрнберга. Я просто подумал, вдруг у вас что-нибудь осталось.

Лавочник возвращается к своему делу, показав на Лору.

– Вот эта юная леди на сегодня моя последняя покупательница.

Мужчина смотрит на Лору. От него исходит кислый запах. Из черных рукавов торчат длинные и тонкие запястья.

– Там мои братья и сестра.

Лора указывает в окно. Дети выстроились вдоль стены и жадно смотрят. Улыбнувшись, мужчина кивает и выходит из магазина.

* * *

Лора просит воды, а старуха, сжалившись, пускает их переночевать. Раскладушку и стеганое одеяло Лора отдает Лизель и Петеру. Себе и близнецам устраивает постель на полу – из сумок и одеял. Делится со старухой запасами съестного и помогает приготовить жидкую кашу. Ужинают все на крохотной кухне, за покосившимся столом. Есть приходится стоя, потому что стульев нет. В доме холодно и сыро, поэтому спят не раздеваясь.

Посреди ночи старуха будит Лору. В руке у нее горит свеча, которую она держит через рукав, чтобы не обжечься воском.

– Я не могу это просто так. Заплатите сейчас, пожалуйста.

Лора глядит в выцветшие глаза, на желтые набрякшие веки.

– У вас есть чем заплатить? Русские убили моих сыновей. У меня ничего не осталось.

Старуха тянет Лору за воротник, воск капает на половицы. Губы растянуты и плотно сжаты. На редких ресницах закипают злые слезы. Лора ощупью, под одеялом, достает из фартука две монеты. Разглядев деньги, старуха фыркает.

– А еще? Чайная ложка, например? Серебро?

Ждет. Но Лора смотрит сквозь нее в черноту комнаты. В кулаке зажат край фартука, в нем мамины драгоценности. Больше она ничего не даст. Старуха задувает свечу и уходит.

С утра Петер надрывается от крика, рвет на себе одежду. Не идет на руки и вообще не дает прикасаться. Лизель сидит рядом с ним на раскладушке и почесывает бока и ноги. Лодыжки отекли. Задрав рубашонку, она показывает Лоре красную, зудящую кожу на груди. В доме все так же холодно. Лора выносит Петера на солнце, стаскивает с него одежду. Он кричит, захлебываясь слезами. Старуха уже в саду.

– Вши. Придется сжечь одежду. И натереть его керосином. Так их убьет. Наверное. Надо их убить.

Она тычет Петера в шею, дергает себя за подбородок, не в силах успокоить руки.

– У меня есть чуток керосина. Натрешь им малыша и девочку. А вещи я сожгу.

Приносит керосин и лохань, ищет костлявыми пальцами у них в головах. Лору бросает в дрожь, когда она обломанными ногтями карябает макушку Петера.

– У тебя и мальчиков ничего нет. Но одежду вам все равно надо пропитать. И всем вам помыться, всем.

– Да. Спасибо.

– Керосин у меня не дармовой.

И прижимает бутыль к себе. Лора готова заплакать. Петер кричит и извивается у Лизель на руках.

– Извини, но я не могу отдать тебе его просто так. У тебя что-нибудь есть?

Лора отворачивается и поднимает фартук. Проковыряв дырку в носовом платке, достает мамину серебряную цепочку.

– Но она стоит дороже, чем керосин.

Старуха отвечает, что дать ничего не может, может только предложить остаться у нее еще на одну ночь.

Они раздеваются перед домом, там, где с улицы их загораживают деревья. Старуха поддевает палкой одежду Лизель и Петера и, отнеся в дом, бросает ее в печь. Оставшиеся вещи Лора замачивает в лохани с керосином. Чтобы не разреветься, кусает губы. Лизель, присев на корточки, держит Петера. Мальчики притихли. Лора натирает всем руки, ноги, грудь и волосы керосином. Петер визжит, кожа красная. От керосина у Лоры щиплет потрескавшиеся пальцы, трещинки вокруг рта и носа.

Близнецы старательно полощут одежду, но без мыла керосин не смывается. Старуха носит из кухни ведра с горячей водой. Потом приносит ножницы. Кидает их Лоре под ноги в траву и говорит, отводя взгляд:

– Состриги девочке волосы, и малышу тоже. Под корень.