— Марк, кажется, они собираются это транслировать.

— Кто бы сомневался! Но вот что они будут транслировать — это мы еще посмотрим

— Марк! Костры уже сложены! И один из них твой. Неужели ты еще надеешься?

Марк вздохнул:

— Костер не зажжен, и я еще не на костре.

Справа от помоста был возведен амфитеатр ступеней в двадцать пять, покрытый коврами. Не иначе его притащили с ближайшего стадиона, а ковры — из оперы. Напротив этого был выстроен еще один амфитеатр, вероятно того же стадионного происхождения, но без ковров. И нас, осужденных, рассадили там. Напротив расположились инквизиторы во главе с длинным парнем в лиловом. Неужто Великий инквизитор?! Туда же внесли знамя инквизиции, красное, бархатное, с изображением меча, окруженного лавровым венком, и фигуры святого Доминика.

Началась обедня.

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, — произнес священник, и мне к горлу подступила тошнота, уже знакомая по собору Святого Штефана, и голова слегка закружилась. Я посмотрел на Марка. Он был бледен. Возможно, чувствовал то же самое.

Хвала Господу, мессу довели только до Евангелия. В этом месте епископ взошел на кафедру, и началась проповедь.

— Бог веками терпел наши беззакония, равнодушие к хуле на него и преступную снисходительность к еретикам. Но сегодня настал день гнева! Посмотрите на этих преступников, собранных здесь, как в долине Иосафата, когда Господь придет судить живых и мертвых…

— Он уже пришел! — выкрикнул Марк. — И прежде всего он будет судить вас!

Его тут же схватили приставленные к нему полицейские и усадили обратно на место.

— Молчи! Иначе мы заткнем тебе рот! — прикрикнули на него.

Марк усмехнулся:

— Вам недолго осталось!

— Марк, не надо! — взмолился я. — Мы все равно ничего не сможем сделать. Будет только хуже.

— Ладно, — Марк положил руку мне на плечо. — Только ради тебя.

Вдруг среди инквизиторов началось какое-то движение, послышались взволнованные приглушенные разговоры, и Великий инквизитор поднял худую руку и сделал оратору знак закругляться. Тот несколько расстроился, но закруглился, напоследок сравнив «Прекрасную Деву Инквизицию» с шатрами кедарскими и палатками соломоновыми. Стали объявлять приговоры. Для этого осужденных вводили в клетки и ставили на колени. «Примиряемым с церковью» назначили церковное покаяние сроком от трех до семи лет.

— Они и три дня не продержатся, — усмехнулся Марк.

Да, отцу Якоба и бюргерам можно было только позавидовать.

«В день Всех Святых, в праздник Рождества Христова, в праздник Сретения Господня и каждое воскресение Великого поста обращенный обязывается присутствовать в соборе при церемонии в одной рубашке, босиком, с руками, сложенными накрест, и принимать от епископа или пастора удар лозою, кроме Вербного воскресения, в которое будет разрешен. В Великую среду он опять должен будет явиться в собор и будет изгнан из церкви на все время поста, в которое обязан приходить к вратам церкви и стоять во все время богослужения. В Святой четверток станет на том же месте и будет снова разрешен. Каждое воскресение поста он входит в церковь в надежде разрешения и опять становится у врат церковных. На груди постоянно носит два креста цвета, отличного от платья».

Подумаешь! Тем более что не сегодня-завтра здесь будет Господь и все отменит.

Настал наш черед. Нас с Марком тоже загнали в клетки и поставили на колени.

— Мы объявили и объявляем, — гласил приговор, — что обвиняемые Питер Болотоф и Марк Шевтсоф признаны еретиками, в силу чего наказаны отлучением и полной конфискацией имущества. Объявляем сверх того, что обвиняемые должны быть преданы, как мы их предаем, в руки светской власти, которую мы просим и убеждаем, как только можем, поступить с виновными милосердно и снисходительно.

Нас потащили на костры и привязали к шестам. Даже теперь Марк умудрялся не терять самообладания и смотрел на меня ободряюще. Перед нашими кострами был разложен еще один, поменьше и без шеста. Его и подожгли в первую очередь.

Телевизионщики оживились и подкатили поближе, скользнув по нам любопытными глазами своих камер, и сосредоточились на маленьком костре. Там сжигали изображения еретиков, скрывавшихся от суда инквизиции. Первым вспыхнул портрет Эммануила, грубо намалеванный черной краской на большом листе бумаги. Я даже не сразу узнал Господа. Ни его обаяния, ни величия — карлик с чужим злым лицом. Впрочем, мне было бы тяжелее, если бы изображение было похоже на оригинал. Пламя поднялось выше и отразилось в ультрасовременном стеклянном здании, построенном здесь для контраста со старинным собором, отразилось и распалось на квадраты стекол, как оцифрованная картинка.

Кажется, в этом момент я еще надеялся, что этим все и кончится, что ограничатся сожжением изображений, а нас отвяжут и отведут в тюрьму. Не сожгут же нас в самом деле! Но я ошибся. Наши костры зажгли. От церковных свечей, под колокольный звон и крик: «Оглашенные, изыдите!» Или мне это только послышалось? Я закашлялся от дыма, а стеклянное здание слева превратилось в одно оцифрованное пламя. Сквозь клубы дыма я попытался поймать взгляд Марка, как спасительный обломок корабля, как щепку, за которую хватается потерпевший кораблекрушение. Но моего друга уже не было видно.

Я уже терял сознание, когда послышался гул, инквизиторы, зеваки и телевизионщики бросились врассыпную, и на площадь, бесцеремонно подминая амфитеатры с креслами и коврами, выползли танки. Первый из них остановился, направив ствол пушки прямо на флаг инквизиции, а на башне появился человек, одетый в камуфляжную форму. Высокий и властный, нисколько не похожий на свое сгоревшее изображение. Он протянул руку в сторону костров, и пламя, шипя, осело и вдруг исчезло совсем, оставив только тонкие струйки дыма. А из второго танка ловко выпрыгнул Якоб и бросился нас развязывать. Я чуть не упал ему на руки. Меня заботливо свели вниз, и Эммануил спокойно подошел ко мне и уже освобожденному Марку.

— Ну что, живы, шалопаи? — беззлобно поинтересовался Господь. — Ожогов нет?

Я мотнул головой:

— Нет… кажется.

А Марк преклонил перед ним колени и поцеловал руку.

— Прости меня, Господи, — тихо сказал он. — Я ни на грош не верил в наше спасение!

Господь улыбнулся, а я удивленно уставился на Марка:

— А что же ты все время говорил?

Он пожал плечами:

— Надо же было подбодрить тебя, труса несчастного!

Эммануил поднял Марка и взглянул на потухшие костры.

— Им уже мало бескровной жертвы с хлебом и вином, — зло сказал он. — Жаркого захотелось!

Мне пришло в голову, что я виноват уж гораздо больше Марка, а стою перед Господом как ни в чем не бывало, чуть не руки в карманы, и тоже преклонил колено и поцеловал ему руку, а он помог мне подняться.