Снова застыло время, только пот, топоры, щепа.

Люди с утра не ели, усталость сковывает их. И минутное, кажется, дело: развести костер, набить снегом чайник, выпить по кружке горячего, крепкого, сладкого чаю; да заметно, из последних сил уже стоят под вьюками олени, устают без корма и они, а развьючить и завьючить их снова, это уже работа — многие десятки минут на нее уйдут. И не успеть тогда до сумерек перебрести реку, и нельзя остаться с оленями здесь: оголодают животные.

Большая ночевка

Перед сумерками караван выходит к наледи и все, не сговариваясь, садятся перекурить, чтобы набраться сил и решимости для переправы.

Старик сидит понуро, чем-то он похож на старую уставшую лошадь. Цигарка погасла в его руке — кажется, что он спит.

— О чем думаешь, старик? — на всякий случай спрашивает его рыжебородый.

— Моя сопсем, однако, старый — огонер. Шипка устал. Огонер думай нету… Моя отдыхать нада.

Конечно, утром воды должно быть меньше — ночью не тают снега и не питают реку, но здесь, на этой стороне, мох выгорел, кормить оленей нечем; и караван, ведомый верховым оленем, на котором цепко сидит каюр, устало бредет в сумеречную жуткую воду, которая, промыв лед, стремительно быстро расширяет и полирует свое ложе. Оставшиеся трое молча, как делали это уже множество раз этой весной, становятся в цепочку лицом к воде, кладут друг другу на плечи руки, насмерть впиваются пальцами в одежду и, ощупывая ногами скользкое дно, бредут через первый, самый трудный рукав.

На южном склоне террасы, куда с наледи поднялся караван, снег почти полностью стаял и обнажились глянцевый брусничник с темно-красными крупными прошлогодними ягодами — спасением для оголодавших в берлогах медведей, неожившие еще кустики багульника и белый пухлый ягель — олений хлеб. Усталым олешкам не надо будет копытить, разгребать снег, добираясь до корма, — они быстро наедятся.

Одного за другим их освобождали от вьюков и, на всякий случай, привязывали; они коротко встряхивались, прислушивались к усталым мышцам, не верили, что освободились от груза, и встряхивались снова.

Когда привязали за повод короткий обрубок сырой лиственницы последнему оленю и он, задрав голову, оторвал этот чангай от земли и, стуча по нему ногами, ушел в мягкий сумрак, зажгли костер.

Костер получился большой и не дымный, а жаркий, почти невидимый в белой ночи. Подвластный человеку огонь многое менял вокруг: дикий зверь за несколько километров почуял его и знал — место занято смертельно опасным конкурентом — надо обходить; олени отошли дальше и начали кормиться вовсе безбоязненно; собаки мгновенно поняли — сегодня дом у людей здесь, охранять надо вокруг, и прянули они от огня, чтобы не сбивать зрение и нюх.

Люди отогрелись, слегка обсушились, и для них началось самое быстротечное время в тайге — счастливое. Из вьюка вытащили вторую — большую — палатку. Ее не ставили уже много дней потому, что редко ночевали вместе: всегда почти только двое шли с караваном, а двое других работали в маршрутах налегке; и еще потому, что уставали настолько, что все равно, как и где было спать, лишь бы улечься, и к холодным коротким полубессонным ночевкам уже привыкли. Достали и большой — на всех четверых — котелок, припасенную оленью лопатку, которую теперь можно будет не спеша сварить и неторопливо поесть сочного горячего мяса. Старик в несколько минут вырубил подходящую жердь, воткнул толстый конец под камень, приподнял тонкий конец двумя рогатульками и подвесил на этот таган котелок с чистой сладкой ледниковой водой. И стал костер очагом.

Теперь у них впереди целые сутки оседлой — теплой, сытной, безопасной жизни. И будут они целые сутки, не сознавая этого сами, счастливы, ибо счастье и бывает только тогда, когда человек имеет мало, но когда это малое и есть все необходимое; но счастья нет, когда человек имеет много, ибо тогда ему хочется еще чего-то, и мучится он, и теряет удовлетворенность, душевный покой, свободу. В других местах, в «жилухе», и через многие годы с тоской будут вспоминать они сухую палатку, мягкий спальный мешок, кружку дымного чая, горячего всегда, даже в промозглую стукотню дождя по брезенту; будут вспоминать тишину и чистоту вокруг, ясность и космический холод неба. И только тогда станет им понятно, что были они счастливы по-настоящему, и было им дано это судьбой потому, что они за счастье платили сполна. И тем, кому «повезло» с комфортом, кто имел много и жил чаще в долг, непонятна будет радость, что осветит глаза бывших таежных бродяг.

Пусть сумерки кончатся скоро: через час-два снова придет настоящий день — завтра не надо вставать рано. В белой якутской ночи зыбко плывет палатка, освещенная изнутри свечой. А в палатке заскорузлыми непослушными пальцами пишутся письма, которые потом, невесть когда, попадут в почтовый самолет. Самолет, дождавшись летной погоды, привезет надежды, отчаяние, радости: то есть самую сокровенную часть души этих усталых людей в город, в иную, совсем не похожую на их теперешнюю жизнь, где эти письма или начали ждать еще до того, как их написали, или, наоборот, терпеливо отложив до удобного места и свободного времени, станут равнодушно разрывать конверт.

Но до этого пройдет еще много бесконечных длинных суток. В этой бесконечности будет только тайга, работа и ожидание ответных писем.

Быстро отсчитало время короткие сутки отдыха: погас на южной террасе очаг, ветер разметал пепел кострища, и только стойкий запах дыма держался на земле и кустах. Четыре конверта, связанные в пакет на видном месте под ошкуренными лиственничными жердями лабаза, терпеливо ждали человека, который опустит их в ближайший голубой почтовый ящик за полторы сотни немереных каменистых троп отсюда.

Недавние свежие и резкие запахи людей уберегли лабаз от разбойного медведя и шкодливой росомахи, но любопытный бурундук, не добравшись до сухарей и крупы, изгрыз вкусную пахучую бумагу и свалил пакет на землю. А через несколько суток бригадир геодезистов-строителей нашел эти письма. Они вымокли от талой земли, потом их, видимо, сушило солнце, а теперь снова окропил ледяной крупой весенний северный дождь. Конверты и во многих местах сами листки были прогрызены мелкими острыми зубами, и, перебрав их грубыми нечувствительными пальцами, бригадир решился взять еще один грех на свою многогрешную душу: поправить прогрызанные и полуразмытые места, переложить листки в новые конверты.

Письмо начальника

Здравствуй, Василий Кирилыч. Извини, что долго не писал — не было времени. В этом году подготовка к экспедиции была большой и суетливой, потом еще летели со всякими приключениями до полевой базы. Сейчас, слава богу, добрался до своего