душе. Карахтеру чижелого, да только снаружи, для плохих людей. А сам работает — себя не жалеет и еще помочь другому норовит.

А вот было недавно. Вдвоем с ним ходили на гору. Взлезли, а в верхах пуржит. Снег в глаза так и сеет. Я своим делом занялся: площадку отчистил, да камни сложил, да в них вешку таку поставил с флагом и с метелкой, чтобы, значит, с других гольцов было видать. А он своим делом занимался: азимуты мерил да записывал, рисовал. Не берегся, дак в глаза ему и надуло. Вниз сошли, а они у него опухли, слезы текут и вдалях ничего не видит, карту и то еле разбирает.

Вот я ему и рассказываю, где какая гора, где ключ, а где сама река поворот делает. Он в карту смотрит, потом вовсе без карты его повел. Мне не впервой. Поди киренгский я, с измальства охотничал. Наши олени-то верст на десять вперед ушли, но нашел их.

А не будь меня? Ну?

Настя, в зиму особо много ничего не заготовляй, потому как зимой поедем с тобой в отпуск. Пора отдохнуть да место присматривать, где станем век доживать, да работу надо по душе.

Покупателев пока не ищи ни на дом, ни на барахло — это пока не к спеху, да и поначалу все как следовает обрешить надоть. Себя, смотри, блюди. Авось мужик не на гулянке, а в тайге горбит.

С соседями смирись, без меня они тебя сожрут и не скосоротятся. Вот я приеду — разберуся с имя.

До свидания, Настя, твой супруг — Михайло Гаврилыч.

Письмо Димки

Здорово, Витюха, здорово, кент. Как живешь-можешь ты, я живу не очень. Зиму пробичевал ничего себе. Нашел в Якутске одного кента, Васькой звать. Он работал в кочегарке, там у него и я жил. Пока были деньги, мы с ним покейфовали добро, а потом я забичевал капитально и все до сапог пропил. Васька этот достал мне, дай бог ему здоровья, валенки и бушлат, и я попрыгал.

Месяц пахал рабочим в столовой. Потом бросил — это не работа. До весны перекантовался ничего — в кочегарке тепло, народ не беспокоит. Щас по новой подался к эспедишникам. Знакомые бичи толковали, экспедиция вроде ничего, богатая — платят хорошо. Я вот и подался, но кажется мне, попал на этот раз, однако.

Щас, понял, работаем в гольцах. От поселка далеко — людей не видим. Культуры никакой. Приемника нету. Сломался.

Начальник, хоть сам мужик молодой, все больше молчит, все гонит и гонит. Сам не отдыхает и нам не дает, зараза. Ему-то, понял, отвечать, если не успеем работу выполнить или случится что, а я эти переживания в гробу видал. Я задарма гробиться не желаю. Второй работяга все к начальнику жмется. Мы таких активных там давили, помнишь? Наверное, жаден, гад, за деньгу из кожи лезет. Он тоже, понял, торопит, а щас сам, Витюха, знаешь — гнать ни к чему, здоровье из себя выгнать можно. Ха-ха. Весна — поганое время в гольцах, много не набегаешь и опасно. Вот снега дотают, реки спадут, тайга подсохнет — и пошел процент выжимать.

Я чего, понял, не пойму — куда сейчас спешить-то, никого кругом нет, никто не гонит, сколько отдыхаешь — не знает. Зачем бегать?

На большую деньгу я не надеюсь. Скорей бы в этом месте кончить, да в поселок за продуктами, а там напишу заявление и уйду от них. А то и так сбегу. В поселке контора есть приисковая. Работы хватит: на полсотни меньше буду получать, да зато каждую ночь буду в палатке и в спальнике спать, есть три раза в день досыта, как человек. Можно устроиться на ближний участок и в поселке часто бывать. В поселке, сам понимаешь, кино, девочки в столовой — культура, одним словом. А в тайге ловить нечего.

Ну, бывай здоров, Витюха. Надо куда-то капитально якорь бросать да получать путевую специальность. С пьянкой, Витюха, завязывать надо, а то в запое поскандалишь и по новой срок схватишь. Я, понял, завязывать решил капитально. И тебе советую — это тоже не жизнь.

Если надыбал какое место, где можно хорошую деньгу зашибить, пиши, вместе двинем. Без деньги якорь не бросишь.

Ну, бывай. Привет твоим кентам от меня. Увидишь там своих, кланяйся нашим. Ха-ха. Это я шучу.

С приветом к тебе из далеких гольцов, Димка.

Четвертое письмо было коротким, и адрес на конверте совсем простым: ближайший поселок, да фамилия, да кому передать.

Письмо каюра

Здравствуй, старуха. Моя сопсем плохой, уставать шипко стал. Надо тебе июле кочевать на Большую Черную речку. Однако, будешь мала-мала помогать мне. Начальник хороший человек — тайга понимает. Говорит, работа шипко делать надо. Бросать сопсем не надо. Приходи, куда рисовал.

Ребятишки отдай Егору с старухой. Нако, до интерната у них пусть будет. Там хорошо. Кочуй, куда рисовал — ягель много. На базе скажи — большой начальник продукты даст, маленько патроны даст. Олешка шипко не вьючь. Маленько каждый вьючь. Иди маленько-тихонько.

Нако, вместе до осени кочевать будем. Начальник будем помогать, бросать не будем. Ходить будем — место будем смотреть, где орех много. Зимой хорошее место белковать придем.

Иннокентий.

Упорным старанием бывалого строителя письма, наконец, стали выглядеть прилично, листки были вложены в новые конверты, и на каждом одинаковым почерком были написаны разные адреса. Второй, молодой, каюр строителей положил письма к другим бумагам в надежную сумку из нерпичьей шкуры, привязал ее на верх вьюка и, связав свой десяток оленей, двинулся в поселок. Он торопился сделать эту ходку — бригадам нужны были продукты, гвозди, цемент — да многое. Но как ни спешил он, прошла еще целая неделя, пока тропа привела его к цели, и он опустил послания в голубой железный ящик.

И теперь уже не зря в короткие часы отдыха думали и начальник, и Михаил, и Димка о самой большой радости в тайге, о почтовом конверте, адресованном лично ему; о том, что где-то есть другая, кажущаяся сейчас легкой и заманчивой, жизнь и что он с ней связан…

А пока что вокруг была тайга, и жизнь в ней шла по законам хотя и суровым, но простым. В этом бытие они могли существовать только работой, которую надо успеть сделать любой ценой; и надеждой, что осенью эта работа кончится.

И лишь старый Иннокентий не ждал от осени отдыха. Он жил, как жила сама