Подсказок не было.

Карта на стене оставалась лишь картой на стене. Сколько ни втыкай в нее флажки, все напрасно.

Ефим начал ходить взад и вперед, останавливаться возле открытой балконной двери, смотреть на мерцавший в чернильной дали неба маяк и нашептывать что-то, как в бреду.

Только зацепился мыслью о «природный фитиль и затухающий огонек», только задумался о том, возможно ли эту тему развить в романе, как послышались шаги за дверью. У порога шаги стихли: однозначно Керим припал к замочной скважине.

«Что это – простое любопытство, или он вседневно ходит в контору докладывать о своих постояльцах? А может, не он, а тот толстяк во дворе?..»

– Уже принес?.. Так скоро? – сказал Ефим, когда в дверях наконец показались голова Керима все в той же примятой кепке и хвост промелькнувшего кота. – Про попугаев мне пришел петь?

– Так не говори да, ага?

Огромный серый зверюга вошел в комнату вслед за Керимом и возлег по-шахиншахски прямо посередине комнаты, зажмурившись от осознания собственного величия.

То, что бакинские кошки пока еще не в состоянии заполнить собою весь мир, – это вовсе не означает, что один из скромнейших, в меру подранных в уличных боях бакинских котов не может прямо сейчас заполнить собою одно из важнейших в мире мест.

Вероятно, так, ну или почти так он думал. «Ваше величество, – хотелось сказать ему, – счастье подано сверх обещанного! Прошу!»

– Лампу-аладдинку тебе принес, табрэтку тебе принес, чтобы стул в комнате стоял, а табрэтка на балконе.

– Вот как!..

Понятно было, что табуретку – бывший стул со спиленной спинкой – Керим принес для того, чтобы самому на ней сидеть, когда будет навещать Ефима. В конце концов, хозяин он этого дома или как?

– А пепельницу?.. Пепельницу забыл?

– !!! – Керим сделал такие глаза, словно предстал перед Аллахом. И вдруг низко поклонился…

Чихнув шумно, от всей души, сказал: «Ял-ла!..» и полез за носовым платком. Взмахнул им. И еще раз чихнул.

– Свет тебе такой сделаю, до Москвы дойдет. – Он запихнул платок назад в карман и постучал палочкой по полу.

– До Москвы мне не надо. Ставь свою лампу.

– Сюда?..

Ефим отодвинул в сторонку пишущую машинку:

– Сюда!..

В полумраке столько тишины не было, сколько ее оказалось в тот момент, когда Керим возжег свою любимицу.

– Что молчишь, Аладдин?

В ответ Керим достал из кармана брюк надорванную пачку папирос и еще какое-то яйцо размером с перепелиное, вылепленное из серебряной фольги. Он явно что-то решал про себя – складывал и вычитал. Скидывал и навьючивал вновь.

Кот-зверюга, почувствовал Керимово затруднение, поднялся, сделав гимнастический прогиб, потрусил к хозяину.

– Ганжа, может, хочешь курить, ага? – и Керим распотрошил яйцо, показал внутри него рыхлый коричневый комочек. Вдохнул аромат, задрал молитвенно голову к потолку, сказал: – Ба-ах[14] э, какой ганжа!..

Пока Ефим думал, как ему вежливо отказаться, чтобы в очередной раз не обидеть хозяина дома, папироса, с необыкновенной ловкостью забитая пальцами Керима, оказалась меж испачканных чернилами пальцев Ефима. Не заметил он и как Керим поднес ему горящую спичку: «Вот тебе и “природный фитиль”».

– Не пожалеешь, ага. Хороший найша-ганджа, по-вашему – план, – все вопросы снимает. А когда вопросы уходят, выше своего роста становишься, да.

– Ты ведь имеешь в виду не пятилетний план? – откашлялся Ефим и улыбнулся.

– Ай, ага, зачему все так точно сказать хочешь всегда? – Керим присел на табурет. Уставился на карту. Кот тоже уставился на нее.

– Как твоего кота зовут?

– Когда как. Как сегодня хочешь, так называй. Только Васька не называй. Он этого не любит.

– Ну это понятно. Какой из него Васька?..

Ефим подумал, что наверняка эта литографическая пара (будто из богато проиллюстрированного готического романа) ищет сейчас на карте Каспийское море, Апшеронский полуостров и город на его кончике, но нет, кот, зевнув по-человечески, вскоре запрыгнул на колени Ефима, устроившегося на кровати, а Керим многозначительно покачал головой: вероятно, география казалась ему знанием не просто лишним, но еще и во всех смыслах вредным. Потом он вновь коснулся взглядом письменного стола и, догадавшись, что карта и стол каким-то образом заодно в судьбе нового квартиранта, так же многозначительно и мрачно покачал головой.

Ефим только сейчас заметил, какие у него огромные уши.

– Ты сегодня будешь Израфил, – сказал Ефим коту. – Тебе должно понравиться это имя.

– Зачему Израфил? – поинтересовался Керим.

– Моя судьба теперь от Израфила зависит.

– Все судьбы от Израфила зависят. Моя тоже.

– Моя – в большей степени.

– Зачему так много пишешь, ага? – Он подцепил пальцами последнюю отпечатанную страницу. Сощурился.

– О жизни пишу своей.

– О своей неинтересно, о моей напиши, да.

– Чем же это твоя жизнь интереснее моей?

Керим взглянул на Ефима глазами человека, никогда не покидавшего узеньких улочек. А потом вдруг, с собою не совладав, резко повернулся на табурете и… лицом к стене.

– Э, Керим, ты чего это? Мы так не договаривались.

Керим, не оборачиваясь, приподнял свою палочку с костяным навершием, мол, погоди, ага, погоди.

Ефим сбросил кота с колен, поднялся, осторожно дотронулся до плеча Керима, но обходить, заглядывать мужчине в лицо, когда он плачет, – последнее, что надо делать.

– Ай-й-й! – сказал, и, когда повернулся, Ефиму показалось, что тот в себе что-то убил. Что-то прямо посередке груди.

Таких ни живых ни мертвых Ефим немало повидал на своем веку.

«Тут все дело в безысходности, когда человек понимает, что изменить ничего нельзя, а жить надо. В результате получается ни то ни се».

Превращая серебряное яйцо в шарик, а затем в блин и снова в яйцо, Керим рассказал Ефиму, что родом он из Сураханов, есть такой пригород Баку, что когда-то там рос виноград, а потом землю залило нефтью. Гул и грохот работающих скважин сопровождал все его босоногое голодное детство. Когда Керим подрос, он пошел работать к Нобелю.

– К братьям Нобель… – Ефим почувствовал, будто какая-то сила, которую он впускал в себя вместе со степным дымком, начинает стягивать ему затылок.

– Нобель-Шнобель – какая разница э, ага… Знаешь, что такое «соган бозбаши»?

Ефим, набравши в рот очередную порцию дыма, отрицательно покачал головой: «Откуда мне знать?!»

– Луковый суп, ага…

– А… пища для бедняков, – и дым весь вышел, и Ефиму показалось, что у него начинают расти волосы на макушке. Мысли поплыли далеко…

«Вот было бы здорово: приезжаю в Москву, а Мара смотрит на меня с недоверием и по волосам новым гладит, и рука у нее ну прямо мамина, и называет меня “Фимушкой”… если бы это действительно было так!..»

Израфил пошел к двери