— Мне не хочется ужинать, — сказал отец. — Давай лучше съездим куда-нибудь в кино. Потом приедем домой и ляжем спать и покончим на этом с Рождеством и рождественскими волнениями.

— А что мы посмотрим?

— Что подвернется. Пошли.

Мы забежали в дом, захватили каждый свое пальто и поехали в Санта-Монику смотреть кино.

Особенного выбора в кинотеатрах Санта-Моники не было, так что мы, не очень раздумывая, отправились смотреть фильм под названием «Аннапурна» — о том, как в Азии, к северу от Индии, в стране, называющейся Непал, группа людей поднималась на высокую гору, на одну из высочайших вершин Гималайского хребта. В фильме рассказывалась быль, а не придуманная история, хотя, надо сказать, что и придуманные истории бывают часто как та же быль.

Отец сказал, что он читал в «Нью-Йорк таймс» рецензию об этой картине и что рецензент очень хвалил ее и называл отличной. Но когда один из парней в фильме заговорил о жителях Непала, которых зовут «шерпы», так, словно это какие-нибудь низшие существа, отец возмутился и сказал:

— Чтоб тебе провалиться!

Шерпы были темнокожие ребята. Французская экспедиция наняла их тащить на гору груз. Шерпы были невысокого роста, босые. Всю картину они тащили на себе тяжелые мешки, а когда французские горнолазы обессилели, отморозили себе пальцы на руках и ногах и окончательно сдали, шерпы спасли им жизнь, доставив их с высоченной вершины вниз, туда, где были село, люди, лекарства, врач.

Пять недель — так, кажется, сказал диктор, — босой темнокожий маленький житель Азии тащил на себе с горы больного француза, шаг за шагом преодолевая лед, и камень, и ветер, и снег, и бурные реки. Все, что касалось в этом фильме шерпов, все было прекрасно. Но прекраснее всего был в нем затерянный в высоких горах поселок, с домами — такими, какие строят обычно в горах. Я представил, будто живу в этом поселке, среди этих людей. И было здорово — оказаться там и жить с ними в таком замечательном, далеком, высоком, красивом и тихом месте, но прошло немного времени, и я почувствовал, что мне становится там одиноко, и обрадовался, что нахожусь не в горах, а в кино, в Санта-Монике, всего в пятнадцати милях от дома моего отца в Малибу, на взморье.

После кино мы зашли в кафе, сели к стойке, и я поел ветчины и выпил шоколадной шипучки, а отец выпил две чашечки черного кофе, и после этого мы поехали домой.

— Рождество состоялось, — сказал мой отец.

— А теперь что будет, па?

— Новый год.

— А потом?

— А потом — день за днем.

— Чудесно, — сказал я, — ха-ха-ха!

Новый год — каким он будет? Ну, во-первых, в этом новом году мне исполнится одиннадцать. Но разве это много — одиннадцать лет? Совсем немного. Получай я за каждый прожитый год по доллару, сейчас у меня было бы всего десять долларов, а в будущем году — одиннадцать, а что купишь в наши дни на одиннадцать долларов? Но если б я получал по доллару за каждый прожитый день, тогда у меня скопилась бы солидная сумма, потому что в каждом году триста шестьдесят пять дней, и если помножить на десять, выйдет…

— Сколько выйдет, если триста шестьдесят пять помножить на десять?

— Три тысячи шестьсот пятьдесят.

— Ух ты!

— А что?

— Если б я получал по доллару за каждый прожитый день, у меня сейчас было бы три тысячи шестьсот пятьдесят долларов, вот что, и уж я бы нашел им применение.

— Деньги солидные.

— Знаешь, па, я считаю, что каждому родившемуся на свет человеку следовало бы платить по доллару за каждый прожитый день, и так до двадцати одного года.

— А потом?

— А потом ему надо платить по десять долларов в день.

— Возможно, что твоя экономическая философия прекрасна, но скажи, пожалуйста, кто будет ему платить?

— Его отец.

— Но если его отец ничего такого не получал от собственного отца и если он не в состоянии зарабатывать по десять долларов в день даже себе самому?

— Ну ладно, а кто ж тогда будет ему платить?

— Никто.

— А как же он получит эти деньги? Как получу их я?

— Это уж твоя забота. А мне лучше подумать о том, откуда и как я получу свои доллары, которых наберется сейчас, если считать по десятке в день с тех пор, как мне пошел двадцать второй, а это было лет двадцать с чем-то назад, да, так сколько ж их наберется… ну, пожалуй, тысяч эдак девяносто, а?

— Ух ты! И ты сможешь их получить?

— В будущем году.

— Как?

— Что-нибудь напишу.

— Поваренную книгу?

— Или что-то еще.

— Ну что, например?

— Несколько маленьких рассказов, большой рассказ, повесть — маленькую или большую, пьесу — маленькую или большую. Кто знает? Я что угодно могу написать и когда угодно.

— Девяносто тысяч долларов, па? Да мы просто разбогатеем!

— Во всяком случае, и мне, и тебе придется зарабатывать наши деньги, потому что у моего отца не было возможности платить мне в день по доллару до двадцати одного и в день по десять — после, и твой отец живет почти так же бедно, как жил мой.

— Твой отец — какой он был человек, па?

— Прекрасный, но умер рано, тридцати семи лет. А с покойника ведь не станешь спрашивать, чтобы он платил тебе по доллару в день.

— Мне очень жаль, что твой отец умер так рано.

— Спасибо.

— Но, может быть, он не умер, а живет где-нибудь далеко и в один прекрасный день снова вернется?

— Ну вот, очередная дикая идея. Сегодня вечером ты просто переполнен ими.

— Разве так не может быть?

— Я подумаю и отвечу тебе.

Мы молча проехали несколько миль, после чего я сказал:

— Ну что ответишь, па?

— О чем?

— О своем отце. Ты — мой отец, и ты не умер. Ты есть, ты жив, и я вижу тебя все время. Но твой отец умер, и ты уже не мог его видеть, и больше никогда ты его не видел, но может ли оказаться, что он не умер, несмотря на все — не умер, и ты снова его увидишь?

— Ах вот ты о чем! — сказал мой отец. — Ну так слушай. Мне было почти три, когда умер отец, и все-таки я мало что о нем помню. Видел я его, наверно, много раз, если судить по тому, сколько раз видел меня ты, прежде чем тебе исполнилось три года. Помню только один случай — как отец мой взобрался на телегу и стегнул лошадь кнутом и крикнул «пошла!», и телега тронулась с места, и дальше — ничего не помню, потому что дальше я заснул, сидя на задке этой самой телеги. Вот и все, что запомнилось мне об отце. Позднее я узнал, что он умер, а когда узнаешь такое, то не поверить нельзя. Но дай мне подумать еще минутку.