Однажды Николай Александрович поднимался по тропе вверх, к палатке и вдруг почувствовал, что его кто-то взял за плечи и толкнул на торос. (А он был человек очень тренированный, сильный, настоящий спортсмен.) Во время падения у него сломались два ребра, боль была дикая, он еле дотащился до палатки. И тут Лев говорит: "Это Албаст ". Ведь он изучал этнографию и верования разных народов. Он знал, что шаманы северных народов совершают заклинания над потусторонними силами. В Сибири и Средней Азии был известен дух по имени Албаст . Лев стал лечить Николая Александровича и помог ему быстрее выздороветь. (Надо сказать, что у Льва было очень сильное поле рук, он мог даже кровь заговаривать. Но как он это делал, никогда не признавался.) Но странные явления вокруг палатки продолжались, и терпению их пришел конец, нужно было что-то делать с этим Албастом . И вот в очередной раз, когда начались эти шумы и трясение, Лев начал говорить на разных языках – уговаривать Албаста оставить их в покое. И когда он дошел до персидского – вдруг все прекратилось, наступила полная тишина.

Спустившись однажды вниз в поселок и разговаривая с местными аборигенами, Лев рассказал об этом случае. Его спросили: "А вы палатку-то где поставили?" — "Вот там– то". — "Да вы что? Вы ведь на самой дороге поставили, где ходят наши духи. Надо было поставить в стороне. А то вы ему ход загородили!" Так вот все и объяснилось. Палатку они после этого, конечно, переставили»…

Николай Александрович испытывал к своему младшему другу симпатию и доверие с первых дней их знакомства, когда Гумилёв совершенно на полном серьезе предсказал Козыреву отмену смертного приговора (к расстрелу того приговорили уже в лагере). Провидческие задатки, вне всякого сомнения, достались Льву Николаевичу от матери, прозванной, как мы помним, Кассандрой и неоднократно предсказывавшей судьбу свою, своих близких и друзей. Что касается Льва, то наиболее впечатляющим для окружающих явилось его предсказание начала Великой Отечественной войны. 22 июня 1941 года он в присутствии свидетелей доказывал одному из лагерных друзей, что в ближайшее время начнется война. Не успел он закончить фразу, как из барака выскочил какой-то зэк с криком «Война началась!».

Пятилетний срок заключения Гумилёва закончился 10 марта 1943 года. За это время он успел побывать и простым землекопом, и шахтером в меднорудной шахте. Затем переквалифицировался в геотехники, под конец стал архивариусом в химической лаборатории, где чуть не умер от дизентерии, три дня пролежав без сознания. Все заключенные, у которых заканчивался срок, давали подписку оставаться на местах до конца войны. Расконвоированный зэк Гумилёв поступил в геологическую экспедицию: сначала искал соль на Хантайском озере, а на следующий год проводил магнито­метрическую съемку в бассейне Нижней Тунгуски. Лев Николаевич впоследствии вспоминал: « На Нижней Тунгуске место было очень суровое. Тайга — это зеленая тюрьма. Летом там ужас: комары, мошка; в сентябре начинаются дожди, а с октября — завалы снега. Ужасно тяжело там жить». Последняя экспедиция ознаменовалась открытием крупного месторождения железа, за что всех ее участников премировали недельным отпуском в Туруханск. Такой изощренный способ «поощрения» придумало местное гулаговское начальство.

Дело в том, что в Туруханске находились лагеря для осужденных женщин, и во время войны здесь на пять тысяч зэчек приходилось всего восемь мужчин. Зато постоянно прибывали «отдыхающие», им разрешалось выбрать по душе подругу и для порядка даже оформить с ней на неделю гражданский брак (о чем делалась соответствующая запись в конторской книге). Вспоминая в середине 1950-х годов детали своего краткосрочного «отпуска» в Туруханске, Гумилёв в одном весьма откровенном письме к другу (В.Н. Абросову) упоминает трех оставшихся на берегу Енисея «жен» и даже называет их имена — Матрена, Лиза и Вера. Всего же «донжуанский список» к моменту этого чисто мужского разговора насчитывал тридцать два имени. Поездкой в Туруханск Лев Гумилёв воспользовался и в иных целях: он уговорил местного военкома отправить его добровольцем на фронт и даже пригрозил в случае отказа вскрыть себе вены

>* * *

На фронт он ехал через Москву. Подъезжая к столице, сумел в нужном месте и в нужное время выбросить в окно письмо-треуголку, адресованное хорошему другу мамы Николаю Ивановичу Харджиеву (1903—1996). Письмо это чудом и вовремя попало в руки адресата. Н. И. Харджиев в сопровождении И. Н. Томашевской (жены известного литературоведа) отыскал воинский эшелон, стоявший на запасном пути. Пробегая вдоль вагонов-теплушек и выкрикивая имя Гумилёва, они наконец нашли Льва и снабдили его теплыми вещами и деньгами. Тогда же у них состоялся и разговор о пассионарности. Другу матери Гумилёв сказал: «Из всех моих лишений тягчайшим была оторванность от науки и научной академической жизни». Знал бы тогда Лев, сколько ему еще придется страдать от этой самой «академической науки»…

Пока поезд дожидался отправки, Гумилёв сумел дозвониться еще до одного московского знакомого — В. Е. Ардова (он привез изголодавшемуся солдату буханку хлеба) и известного писателя В. Б. Шкловского: ему Лев передал рукопись стихотворной драмы о Чингисхане в надежде, что ее удастся напечатать в связи с 25-летним юбилеем Монгольской Народной Республики. Увы, Шкловский ничего не сделал для продвижения выстраданного литературного и драматического детища молодого поэта (вероятно, испугался), впервые оно было напечатано лишь в 2004 году.

О своей фронтовой жизни Л. Н. Гумилёв с легкой иронией рассказал сам в одном из многочисленных интервью, которые ему пришлось давать в конце жизни: « я поехал добровольцем на фронт и попал сначала в лагерь "Черемушка", откуда нас, срочно обучив в течение 7 дней держать винтовку, ходить в строю и отдавать честь, отправили на фронт в сидячем вагоне. Было очень холодно, голодно, очень тяжело. Но когда мы доехали до Брест-Литовска, опять судьба вмешалась: наш эшелон, который шел первым, завернули на одну станцию назад (уж не знаю, где она была) и там стали обучать зенитной артиллерии. Обучение продолжалось 2 недели. За это время был прорван фронт на Висле, я получил сразу же назначение в зенитную часть и поехал в нее. Там я немножко отъелся и в общем довольно благополучно служил, пока меня не перевели в полевую артиллерию, о которой я не имел ни малейшего представления.

Это было уже в Германии. И тут я сделал действительно проступок, который вполне объясним. У немцев почти в каждом доме были очень вкусные банки с маринованными вишнями, и в то время, когда наша автомобильная колонна шла на марше и останавливалась, солдаты бегали искать эти вишни. Побежал и я. А в это время колонна тронулась, и я оказался один посреди Германии, правда, с карабином и гранатой в кармане. Три дня я ходил и искал свою часть. Убедившись, что я ее не найду, я примкнул к той самой артиллерии, которой я был обучен — к зенитной. Меня приняли, допросили, выяснили, что я ничего дурного не сделал, немцев не обидел (да и не мог их обидеть, их не было там — они все убежали). И в этой части — полк 1376 31-й дивизии Резерва Главного командования — я закончил войну, являясь участником штурма Берлина.

К сожалению, я попал не в самую лучшую из батарей. Командир этой батареи старший лейтенант Фильштейн невзлюбил меня и поэтому лишал всех наград и поощрений. И даже когда под городом Тойпицем я поднял батарею по тревоге, чтобы отразить немецкую контратаку, был сделан вид, что я тут ни при чем и контратаки никакой не было, и за это я не получил ни малейшей награды. Но когда война кончилась и понадобилось описать боевой опыт дивизии, который было поручено написать нашей бригаде из десяти–двенадцати толковых и грамотных офицеров, сержантов и рядовых, командование дивизии нашло только меня. И я это сочинение написал; за что получил в виде награды чистое, свежее обмундирование: гимнастерку и шаровары, а также освобождение от нарядов и работ до демобилизации, которая должна была быть через 2 недели».