— Может, в тебе что-то запуталось. Я не изменилась. Джон, почему ты не можешь объяснить? Зачем ты это делаешь? Мы не можем продолжать жить в такой внутренней неразберихе. У нас нет никакой основы, стабильности, обычности. Мы живем чувствами и просто съедаем друг друга. И это разрушительно для тебя. Ты не обо мне думаешь, Джон, — сказала она, — я знаю это. Ты думаешь о себе. Что же касается обычности, почему мы должны быть обычными? Мы — необычные люди.

— Я имею в виду, то мы не можем сосуществовать, как прежде. Мы не женаты, и мы не друзья. Ничего не выходит, Джессика, это — плохая ситуация.

— Она была такой последнее время, но все придет в норму, если ты перестанешь дергаться.

— Нужно все упростить. Человек должен упрощать свою жизнь.

— Не понимаю — почему. Ведь жизнь, вообще, не проста?

— Да. Но должна быть. Человеческая жизнь должна быть проста и открыта. Но если все это так и будет продолжаться, то она таковой не станет. Мы живем как люди, зависящие от наркотиков.

— Нечему продолжаться, кроме моей любви. Вот что тебя беспокоит.

— Хорошо, меня это беспокоит. Я не должен был допустить такие отношения между нами с самого начала, Джессика. Ответственность лежит целиком на мне. Я повел себя совершенно неправильно.

— Мне кажется, что то, что вступил в эти отношения, — самое лучшее, что ты сделал за всю свою жизнь, каков бы ни был финал.

— Прошлое все равно останется, каков бы ни был конец.

— Почему ты не можешь жить настоящим? Ты живешь где угодно, только не в настоящем. Почему ты не можешь быть просто милосердным ко мне?

— Мы — люди, Джессика. Мы не можем жить только настоящим.

Джессика закрыла глаза. Ее любовь к Джону была такой сильной в этот момент, что будто заживо сжигала ее. Она подумала: если бы я могла исчезнуть сейчас и пеплом упасть к его ногам.

Его внезапное решение не видеться больше было совершенно непонятно девушке. Это было как смертный приговор, который вынес тайный суд за неизвестное преступление. Все ведь было как раньше, и вдруг это случилось.

Джон Дьюкейн был первым человеком в жизни Джессики, на которого она могла опереться. Она не знала своего отца, он умер, когда она была еще младенцем. Дом матери и отчима, типичный дом рабочего класса, был ей чуждым и она, наконец, сбежала оттуда в школу искусств. Но ее студенческая жизнь казалась Джессике теперь какой-то нереальной, в воспоминании она всплывала, как какая-нибудь случайная пьянка. Она спала с разными парнями. Она перепробовала множество новых и модных течений изобразительного искусства. Но никто и не пытался учить ее.

Как и большинство ее соучеников, Джессика не была христианкой; Джон Дьюкейн даже не понимал — до какой степени. Она не только никогда не верила и не молилась, но ни в школе, ни дома ее не познакомили ни с библейскими легендами, ни с учением церкви. Христос был просто мифологическим персонажем для нее, она знала о нем столько же, сколько и об Аполлоне. Она была чистейшей язычницей, хотя это слово предполагает некоторые убеждения, которых не было у нее. И если бы кто-нибудь вознамерился спросить ее, зачем и ради чего Джессика жила в студенческие годы, ответ, возможно, звучал бы — «ради юности». Ее и ее друзей объединял и укреплял один символ веры — они были молоды.

Джессика думала, по крайней мере раньше, что у нее есть дарование, но так и не смогла решить, что ей с ним делать. Образование не дало ей какого-то направления в мастерстве и даже знания истории живописи, а только жажду немедленной и эфемерной «художественной активности». Только в этой единственной форме она могла выражать свой духовный голод. Она и ее друзья соблюдали определенные правила поведения, они включали и что-то похожее на племенные табу. Но Джессика не смогла создать своей собственной морали, она ограничивалась раскрашиванием и структурированием своего жилища. Она не развила в себе то, что называется этическими нормами. Боясь условностей, она обнажила свой мир. Ее морали недоставало последовательности. Ее контакты со сверстниками — а она общалась только с ними, строго со своими ровесниками — были настолько публичными и свободными, что, наконец, это выродилось просто в дурновкусие. Она даже часто занималась любовью в присутствии трех-четырех человек не из-за извращенности, а ради проявления свободы. И в конце концов квартира была маленькая, да никто не обращал на это внимания. Никому не было до этого дела.

Джессике несколько раз казалось, что она влюблена, но, в основном, она концентрировала свое внимание на том, чтобы не зачать ребенка. Постоянная смена партнеров и отсутствие серьезных чувств было общим правилом, которого Джессика религиозно придерживалась и которое позволяло ей оставаться неопытной и в каком-то смысле неиспорченной и невинной. Ее образ жизни был честным. Ее цельность выразилась в презрении к установленному, постоянному, прочному, в общем, «старому». Это презрение, когда она стала старше, превратилось в разновидность глубокого страха. В ней обнаружилось врожденное стремление к абсолюту, к чему-то самому прочному, самому постоянному, самому надежному, но не казавшемуся таковым. Поэтому Джессика старалась создать и любить нечто совершенное, хотя и существующее лишь мгновение.

В ней был пыл, фанатизм, она пыталась передать его детям, которых учила в школе. Она учила их работать с бумагой, которую в конце урока сминают, с пластилином, который потом снова превращают в бесформенные куски, с кирпичами, камнями и цветными шарами, которые потом снова сваливают в кучу; и если уж краска наносилась на белую поверхность, то она должна была течь как река, как туман, как меняющиеся постройки облачного мира. Никому не разрешалось копировать, что бы то ни было, и однажды она сурово отчитала мальчика, который хотел унести домой сделанную им бумажную конструкцию, чтобы показать матери. «Значит, это все игра, мисс?» — озадаченно спросил ребенок у Джессики. В этот момент Джессика почувствовала обжигающую гордость успешного учителя.

Отказ Джессики идти на компромисс с установившимся был для нее и, возможно, действительно являлся синонимом чистоты сердца — он прежде был для нее залогом ее духовного превосходства, но к тому времени, когда она встретила Джона Дьюкейна, она хотя и сохраняла прежний догматизм, но уже потеряла былую уверенность. В одном из первых разговоров Дьюкейн выразил удивление тем, что она не знает великих художников, а она осудила то, что назвала вялым эклектизмом его вкусов. Казалось, ему нравится все! Он любил Джотто и Пьеро и Тинторетто и Тициана и Рубенса и Рембрандта и Веласкеса и Тьеполо и Энгра и Ренуара и Матисса и Боннара и Пикассо! Джессика была недалека от мысли, что такие ортодоксальные вкусы были на самом деле неискренни. Иногда под натиском Джона она осторожно признавала, что ей нравится та или иная избранная картина, которую она хорошо знала. Но на самом деле ей нравилось только то, что она могла немедленно оценить и использовать в своей собственной деятельности, а такого с течением лет становилось все меньше и меньше.