Порою наступало улучшение, и от лучей надежды на скорое исцеление Мохаммеда-Эмина светлело лицо Таиры. Однако облегчения становились короче и короче и сменялись еще более сильными страданиями мужа. Лекари, собранные Таирой со всех концов державы, только теребили хилые бороденки и печально разводили руками: не в нашей, дескать, власти помочь твоему горю, прекраснейшая ханбике.

Русские купцы, прознав про страшную болезнь хана, привели как-то во дворец древнего деда с седой бородой по пояс:

— Испытай, царица, сего знахаря-ведуна. Он, — сказали купцы, — не одного из наших товарищей на ноги поставил. А тоже лежачими были… Привели деда в спальню ханскую. Тот походил округ Мохаммеда-Эмина, понюхал воздух, осмотрел язвы. Что думает старик, догадаться было трудно.

— А долго ли лежит царь в постели? — наконец, обратил он свой взор на ханбике.

— Третий месяц, — произнесла Таира. — Ты можешь помочь?

— Попытаем, — не сразу ответил старик, сняв с шеи гайтан с нательным крестиком и доставая из котомки холщовые мешочки и скляницы.

— Если ты поможешь, я дам тебе столько золота, сколько смогут унести люди, что привели тебя сюда, — промолвила Таира, заглядывая старику в глаза.

— И-и, царица, — протянул знахарь, остро глянув на нее из-под совершенно белых кустистых бровей. — Золото ноне мне без надобности. Вот ежели бы лет эдак с полсотни назад… — Он замолчал, раскладывая на таскаке свои мешочки.

— И что это у тебя? — спросила Таира, кивнув на столик. — Худо не станет ему? Смотри, старик…

Знахарь спокойно выдержал взгляд ханбике, любовно потрогал мешочки с травами.

— Вот здесь, — указал он на один из мешочков, — одолень-трава, что всяку силу нечисту одолевает, а еще помогает от потравы, когда ково ядом опоят. А сие, — протянул он заскорузлый палец в сторону другого мешочка, — трава плакун, что бесов смиряет да чары отводит, ежель на ково сглаз да порча были насланы. Тако же травка сия от всяческих недугов весьма пользительна. Однако мыслю, — он глянул тревожно на Мохаммеда-Эмина, — у хозяина твово болесть не нутряная, а извне насланная, от людей худых, злобою супротив него исходящих.

Он снова озабоченно посмотрел на Мохаммеда-Эмина, лежащего в беспамятстве, и добавил:

— Ты иди, дочка, нечего толчиться тут возле меня.

Сутки колдовал знахарь над Мохаммед-Эмином, двое. Бормотал себе под нос непонятные слова, метался по комнате, прогоняя из нее нечистую силу. Чаще всего из спальни Мохаммеда-Эмина слышалось громкое заклятие:

Плакун, плакун! Плакал ты долго и много, теперь послужи ты делу доброму, славному. И будь ты страшен злым бесам, и полубесам, и старым ведьмам, и младым ведьмам, и ведьмакам, и прочей нечисти лесной, болотной, земляной и поднебесной. А не похотят они тебе покориться — утопи их в слезах, а попытаются убежать от тебя — замкни в ямишу преисподнюю…

Охранители, что досматривали за стариком возле покоев ханских, среди коих приставлен был Таирой один, знающий русский язык, докладывали ханбике, что ведун-де, похоже, в деле своем сведущ: не единожды после трав да настоев дедовых хан открывал глаза и даже отвечал на вопросы знахаря. А на вторые сутки даже покушать попросил, после чего, дескать, спал безмятежно и спокойно, без стонов.

На третьи сутки старик велел позвать царицу.

Мигом примчалась Таира. И первым делом встретилась взглядом с Мохаммедом-Эмином.

— Ну как ты? — спросила по-русски.

— Лучше, — коротко ответил Мохаммед-Эмин и улыбнулся ей.

— Эй, — крикнула она звонко и весело, — немедля зовите сюда карачи Ширина с ключами от ханской казны!

— Не спеши, царица, — хмуро произнес старик, собирая мешочки и скляницы в котомку. — Облегчение у хозяина твово на время токмо, дале худо будет…

Мигом стерлась улыбка с губ Таиры. Лицо посерело, а сама она как будто с разбегу ударилась о невидимую преграду. Еле справившись с непослушными губами, спросила тихо:

— Неужто… сделать ничего нельзя?

— Нельзя, дочка, — посмотрел старик ей в глаза. — Силами небесными каждому из нас еще до рождения нашего дни намерены. Без ведома сил этих даже комариха никоего из нас куснуть не посмеет. Так-то вот…

Старик покряхтел виновато, потрогал большую сулею, что стояла на таскаке.

— В сулее травяной настой, царица. Будешь давать, когда уж шибко худо ему будет. Оно-то боль малость и поутихнет…

— Он… умрет? — уже шепотом спросила Таира.

— Филин прокричал трижды, — помрачнел старик, — и курносая уже в пути за хозяином твоим, но… — пожевал губами, — утопающий и за соломинку хватается. Проси Аждаху. Древние духи не умерли, они спят, может, и достучишься.

Ведун определил на плечо котомочку и, покряхтывая, вышел из покоев.

Какое-то время Таира стояла, опустив плечи и уперев взор под ноги. Разрозненные куски мыслей в ее голове цеплялись один за другой, и ухватить хотя бы один из них, чтобы додумать, было невозможно. Потом она подняла глаза и посмотрела на Мохаммеда-Эмина.

— Ты слышал? — спросила она одними губами.

— Да, — ответил Мохаммед-Эмин и медленно прикрыл веки.

Как и предсказывал старик-ведун, через неделю Мохаммеду-Эмину стало хуже. Не помогало уже ничего: ни травяные настои и припарки, ни мази из сосновой смолы и медовые ванны, ни старушечьи заговоры. Смерть, беспощадная смерть, с коей невозможно ни договориться, ни упросить ее повременить, встала у изголовья хана и терпеливо ожидала своего часа.

Однако не в характере ханбике было опускать руки. Взяв с собой лишь десяток джур и не дожидаясь, пока на вскрывшихся реках растает лед, она поехала сухопутьем в далекие камские улусы, где близ старинного булгарского балика Алабуга стоял на одном из древних жертвенных холмов с вросшим в землю каменным идолом полуразвалившийся языческий храм-мольбище.

Еще от старой Айха-бике слышала она, что живет в сем храме уже вторую тысячу лет крылатая дракониха Аждаха, которая знает все на свете и любит пожирать коз. Она никогда не является на глаза людям, и, что будто бы задобрив ее, можно просить у нее совета или даже помощи. Правда, как сказывала Айха, Аждаха очень не любит людей, и надо сильно постараться, чтобы ее задобрить. Ведь когда-то, давным-давно, во времена стародавние, когда только-только пришли на камские берега серебряные булгары и стали строить себе города, то облюбовали они себе один из холмов, где жил суженый Аждахи крылатый дракон Джилан. На взгляд Аждахи, великий, мужественный и красивый, и недалек уже был тот день, вернее, столетие, когда суждено было им, согласно предсказанию, записанному в Черной Книге самим Тартаром, Повелителем Тьмы, соединиться супружескими узами и завести детей. По меркам же людей, был Джилан огромен и страшен, ибо ко всему прочему, что полагалось дракону, имел он две головы, одну змеиную, которой пожирал зверей и людей, а другую воловью, для поедания травы и корней.