– Опять картофель! Хоть бы какую обгорелую кость!..

Теперь он был рад корке хлеба.

– Вы нас съедаете! – ворчал он на Мэри. – Каждый день овес и овес! Это, наконец, стоит денег… А какой толк? Вот Вакса – дело другое: она добывает денег хозяину, и Бушуй всегда сыт. А вы… Я и сторожить вас не стану: пусть лучше вас украдут, по крайности, овса не придется покупать…

– Но я… я… – оправдывалась Мэри, – я сама не знаю… Мне очень вас жаль. Хотите, ешьте овес… Вот же воробей ест…

– А ну вас с овсом! Оба вы дармоеды. Вот уйду на бойню, буду кишки воровать…

Конечно, Жук все это говорил сгоряча. Он знал отлично, что никуда не уйдет, – он любил хозяйку, Надюшку, Сеньку, бедного старичка и Мэри. Воробей последние дни провалился куда-то. Жуку и по воробью было скучно.

– Где он, старый дармоед? – ворчал Жук. – Хоть покричал бы, что ли, – все не так скучно.

Мэри также грустила: речи Жука, его жалкий вид смущали ее. Разве она виновата, что ее не везут куда-то туда, о чем говорил воробей? Хоть бы он ободрил ее: он так много знает. А она… она сделает все, что в силах!

Снег наконец начал таять, зима уходила. Прилетели грачи, загремели в сучьях старого вяза. Задумчивы, тихи, розовели весенние вечера. Румянились зори.

В один из таких вечеров заявился во двор воробей.

– Чуть-жив!.. Чуть-жив!..

– А я уж думал – ты издох, – сказал Жук, виляя хвостом. – Куда тебя носило?

– Соскучились?.. То-то!.. А то – дармоед!.. – Воробей все еще помнил обиду. – Однако же и подвело, брат, тебя!

– Не твоя забота.

– Ну, не лайся. Я вам принес важную новость. Вы, – обратился он к Мэри, – скоро отправитесь за деньгами…

– Быть не может! – даже подпрыгнул Жук. – Мэри, вы слышите?..

Мэри раздула ноздри, наставила уши и замерла.

– Наконец-то!

– Да. Я все это время прогостил на заводе. Хороший стол, полное уважение нам там, – отчего, думаю, не пожить? – важно говорил воробей, развалясь на заборе. – А тут только хозяина объедать… Это не в моем характере. Ну-с, и вчера, господа… вы слышите, Мэри? – вчера толстяк отправил с завода лошадей и сказал: «Ну, с Богом! Идите добывать деньги!» Стало быть, и вас повезут скоро.

Мэри дрожала: чувство восторга и непонятного страха охватило ее.

– Я так рада! Я буду добывать деньги, я буду трудиться, как эта несчастная Вакса…

– Да, – перебил воробей, – я и забыл: Ваксы нет больше, господа…

– Как?.. – спросили вместе Мэри и Жук.

– Да. Это очень печально, но это так. Сегодня она упала на горе с бочкой и околела. Я видел, как живодер увозил ее на санях… Чик… чик… чик…

Все замолчали. Жук стал слегка подвывать.

– Цыц! – крикнул старый жокей. – Экий пес… Цыц, говорю!

Мэри опустила головку.

– Бедная Вакса!

– Она, – вдруг сказал воробей, – сделала свое дело… не как другие… Пойти проведать квартиру…

И воробей уже рылся в кормушке.

Мэри задумчиво стояла среди двора. Старик подошел к ней.

– Что, Мэри? Что, моя крошка? Скоро тронемся в путь.

Он взял ее за голову и просительно заглянул в глаза.

– Не выдай, родная!..

Приближался решительный день: пора ехать «туда». Подолгу оставался Числов в конюшне. Насыпав овса, он прислонялся к стройному корпусу Мэри, клал голову ей на шею и думал. Мэри переставала хрустеть, дрожала, тревожно косилась на дорогое ей, такое худое, желтое, небритое лицо. Она слышала тяжелые вздохи, она чувствовала, как дрожат руки, приглаживавшие гривку. И она отзывалась: ее все еще детское ржанье резало ухо, звенели стекла окошка, вздрагивал задремавший Жук. А когда старый жокей крестил ее, уходя, Мэри провожала его глазами, а Жук ворчал:

– Смотрите, какой скучный наш старичок…

На что воробей отвечал с ехидством:

– Есть некоторые, которые этого не замечают.

– Это жестоко! – кричала Мэри. – Я все бы сделала!..

– Вы-то чего придираетесь? – шипел воробей. – Только и разговору, что ли, что о вас?!

Совместная жизнь в конюшне становилась невыносимой. Жук ныл во сне, ворчал наяву. Мэри часами выслушивала колкости и вздыхала.

Воробей был словно пропитан ядом. Он злился последние дни на всех, обсиделся, расстроился, перья из него вылезли. А какой веселый малый был он всегда! Он любил смех, солнышко и бодро смотрел вперед. А теперь! Все вокруг было мрачно: вздыхал старый хозяин, хозяйка, озабоченная, все уходила куда-то, Надюшка болела и не выходила гулять, Сенька уныло слонялся возле конюшни, Жук часами лежал, уткнув в лапы тоскливую морду, Мэри… она уже не пугает его в кормушке. И воробей изнывал и шипел.

Раз как-то, когда Жук плакал во сне, воробей заметался и крикнул:

– Не могу!.. Не могу!.. Это… это… я не знаю что!.. Все дуются, плачут… Не могу я так!.. Какая это жизнь!..

Наутро он куда-то исчез.

Пасха прошла. Ранним утром старый жокей вывел Мэри в попоне, взял саквояж, где лежал забытый камзол и перламутровый хлыстик.

– Ну, Мэри… пойдем.

Он отошел в сторону и оглянул лошадь.

– Как хороша!.. Тебя увидят все, моя быстрая птичка, тебя увидят…

Мэри смотрела в пустую конюшню. Там было так скучно порой, особенно последние дни, когда улетел воробей. Там часто вздыхал этот скучный старик и звал ее: «Мэри! Мэри!» – точно просил о чем-то. Там добряк Жук часто лизал ей ножки. Там, наконец, этот юркий воробышек открыл ей то, что она должна сделать. Где он теперь?

Мэри осмотрелась, прислушалась… Пусто. Воробья не было. Ей стало страшно. Он бы ободрил ее, сказал что-нибудь на прощанье: он такой умный. Как дрожат руки хозяина! Вот он вынул красный платок, смахнул что-то с глаз, прощаясь с дочерью. Вон Надюшка стучит кулачком по стеклу и делает ручкой… Сенька сидит на крыльце и ревет. Знакомый белый кусочек, сахар, зажат в его пальцах.

«Фррр… фррр… Прощайте, я ухожу… далеко…» – хотела сказать ему Мэри.

Сенька вскочил, обхватил ее шейку, прильнул… Горячее что-то упало на вздрагивающие ноздри. Розовый шершавый язык захватил маленькую ладошку.

Ай! Что это?.. Ах, это Жук! Он лижет ее белую ножку и печально виляет хвостом. Глаза его мутные. Уши повисли.

«Прощайте, Мэри… – говорит он глазами. – Я останусь один, как раньше… Прощайте… Я скоро умру… никого не будет… воробей улетел… вас уводят… Я… я… плачу, Мэри… о вас…»

Он тряс головой и переступал с лапы на лапу.

У Мэри что-то схватило в горле. Она опустила головку и лизнула Жука в печальную морду.