с ним, милейшим человеком, на съемочной площадке в фильме «Я, Шаповалов Т. П.», где он сыграл роль начальника госпиталя.

Герцог не обманул. Утром, как он ни старался читать текст правительственного сообщения «о деле врачей» беспристрастно, голос его заметно дрожал.

Что-то понесло меня в театр – явился за час до репетиции. Михаил Иванович уже стоял у двери лифта. Коротко обняв меня, он шепнул:

– Постой здесь. Посмотри, как будут сейчас здороваться со мной…

Вскоре из лифта стали выходить коллеги. Не было ни одного человека, который бы не протянул руки Жарову: кто искренне поздравлял с окончанием черных дней для него, кто с наигранной улыбкой чуть ли не кидался в объятия…

Поразительно: Жаров ничем не выдавал своего, казалось бы, такого естественного в этом случае чувства счастья – нет, скорее уж он кипел от гнева… Кому-то пожимал руку, кого-то благодарно, – по-дружески хлопал по плечу, от кого-то отворачивался, делая вид, что говорит со мной.

…Появился артист К. и, раскинув во всю ширь руки, раздвинув губы до ушей, торжественно продекламировал:

– Милый наш Михаил Иванович!.. – И двинулся к Жарову, целясь обнять его.

Жаров резко, словно от удара, отступил назад на шаг и, выставив перед собой упруго вытянутую руку с растопыренной ладонью, словно щит, сдавленно выкрикнул:

– Проходи!.. – И еле слышно добавил что-то, кажется: – Мразь!..

Лицо его налилось кровью. От гнева и презрения он дрожал!.. В эту минуту Жаров был страшен и одновременно прекрасен. Таким я его помню.

И вот сейчас вглядываюсь в фотографию – сцену из спектакля «Деньги», где мы оба ржем… И читаю дарственную надпись: «Дорогой Женя! Когда будешь Народным артистом СССР – вспомни любящего тебя Мих. Жарова».

А я и не забывал его…

Мартыныч

В начале 60-х годов участвовал я в очередном праздновании Дня шахтера. В те времена и союзные, и республиканские, и городские власти вкладывали немалые средства в проведение этого профессионального праздника. В шахтерских городах на стадионах шли большие театрализованные представления, в которых были заняты десятки артистов. Принимали гостей радушно, с размахом. Поэтому желающих участвовать в таких празднествах находилось всегда немало.

Группе артистов кино, в которую входил и я, предстояло лететь в Донецк. Шумной толпой ввалились мы в самолет. В салоне на этот раз было какое-то особое оживление: смех, остроты и мельтешня в поисках места. Места… возле почетного гостя, красавца мужчины, прославленного на весь мир героя, космонавта-2 Германа Титова!..

Глядя на нашу возбужденную братию, а суетились главным образом особы слабого пола, Петр Петрович Глебов мрачновато заметил:

– Ну, запушили хвостами!

– Не ревнуй, Петрусь. Я тебе принципиально скажу: там есть возле чего попушить, – ответил ему сидевший спокойно Петр Мартынович Алейников.

Как формировалась бригада артистов на праздник Дня шахтера, не знаю. Знаю только, что Алейников, который никогда ранее с нами на стадионных представлениях не выступал, был приглашен на этот раз персонально. Не выступал он прежде, может, потому, что у него не было подходящего номера для подобного рода зрелищ; может – болел часто; может – из-за пристрастия к спиртному…

Мартыныч – так мы любовно называли его в своей среде – действительно не имел концертного репертуара. Про него даже ходила такая байка.

– Какая публика в зале? – спрашивает он у конферансье.

– Дом ученых.

– Тогда объяви: «Твардовский. “Ленин и печник”».

Перевозят его на другой концерт.

– Какая публика? – интересуется артист.

– Дом культуры ЗИЛа. Рабочие, надо полагать.

– А-а-а… Тогда объяви так: «Петр Алейников прочтет вам “Ленин и печник”»…

Какой там репертуар! Люди и без того валом валили – только бы увидеть его, всеобщего любимца. Слава его была фантастическая. Все от мала до велика, мужчины и женщины цитировали (в пластике и интонации) его Савку из «Трактористов»: «Здравствуй, милая моя, я тебя дождалси, ты пришла, меня нашла, а я растерялси…»

А чудаковатый и мудрый Иванушка из фильма «Конек-Горбунок»? А полный заразительной жизнерадостности Ваня Курский из «Большой жизни»?!.

Сила обаяния Мартыныча была такова, что наш брат-артист, тайно и явно зараженный ржавчиной зависти, не испытывал этого мерзкого чувства к Алейникову. Так авторитетен он был, таким был его самобытный, истинно народный талант. Мы все его любили!

Разумеется, движимые самыми добрыми чувствами к коллеге, мы условились между собой: уберечь Мартыныча в этой поездке от соблазна «пригубить».

Как только в салоне самолета погасло табло «Пристегнуть ремни», началось подпольное кучкование: возле космонавта зашипело шампанское, в хвосте салона собрались самые отважные бойцы – специалисты по напиткам покрепче. Гримасами приглашали и меня… Но не мог я уйти от Мартыныча – это был бы явный провал конспиративной пьянки.

Сидел, вертелся в кресле. Мартыныч улыбнулся той ясной, единственной, известной всей стране улыбкой и обратился ко мне с сочувствием:

– Старик, ты не мучайся… Выпей! – Он достал из бокового кармана шкалик, «мерзавчик» – так назывался 50-граммовый пузырек с коньяком. – Поверь – полегчает… – И уловив мое замешательство: – Я – нет! Я свои пятилетки по этому делу давно уже перевыполнил.

Самолет приземлился. У трапа – настоящее столпотворение: «Волги», ясно, – для Германа Степановича, автобусы – для нас, а толпа мужиков, неизвестно как прорвавшихся на летное поле, схватила в свои объятия Алейникова и скрылась в неизвестном направлении.

На первом представлении Мартыныча не было! За кулисами все мы находились в состоянии тревоги. Знали только, что его увезли шахтеры. А куда? Где он? Что с ним? Никто не знал. Детективная история – человек исчез, его украли…

После выступления я приехал в гостиницу с намерением снять с себя нагульновский костюм и спуститься в ресторан на ужин. Открывая дверь в свой номер, я совершенно случайно взглянул на соседнюю дверь. Полуоткрыта. Сквозь нее вижу – мужские ноги… Рывком бросился в комнату… На полу, покрытом ковром, лежал бледный, судорожно вздрагивая, наш Мартыныч!..

– Что с вами? – осторожно подняв его голову, спросил я.

– Коньяку… – с трудом, чуть слышно, выговорил Мартыныч.

Я кинулся к лифту – занят. Бегом с пятого этажа вниз, в ресторан. По пути просил встречных вызвать «скорую». Юматов налил в фужер коньяку, вместе со мной все кинулись к лифту – занят. По лестничным маршам, через две-три ступеньки, спотыкаясь и падая, бежали мы к Мартынычу.

Жорж Юматов платочком вытер с губ Алейникова появившуюся слюну. Я влил что осталось в фужере после этого сумасшедшего бега в рот больному. «Скорую», к счастью, ждали недолго. Врач спросил:

– Кто дал больному коньяк?

С испугом честно признался, что я.

– Он попросил?

– Да…

– Не будь этого, мы бы уже не понадобились.

Петр Мартынович