Рассмотрим сначала Руссо, чьи взгляды на неоднозначность благ цивилизации позже вновь появятся в этой книге. Он никогда не использовал ни одного термина, который можно правдоподобно перевести как «благородный дикарь», и не идеализировал человека в его первом «естественном состоянии». Фактически он в значительной степени принял взгляд Гоббса на человечество до рождения современных обществ как на враждующее, иногда кровожадное и в значительной степени мотивированное самосохранением. Руссо не всегда был последовательным и использовал выражение état de nature весьма вольно. Непонятно, когда миф о мирном «благородном дикаре» получил распространение, но нетрудно увидеть, как его могло породить поверхностное прочтение книги Руссо «Рассуждение о происхождении неравенства между людьми» (1755).

Руссо считал, что экономический и технический прогресс привел к значительным потерям в человеческом благополучии и в некоторых отношениях стал шагом назад. Но между его взглядами и древнегреческим мифом о Золотом веке, с которым их часто путают, существуют большие различия. Самая старая письменная версия этого мифа содержится в трудах Гесиода, который описал первое «золотое поколение» людей как живущих «с спокойной и ясной душою, горя не зная, не зная трудов»[174], радующихся и живущих в мире. Древнеримский поэт Овидий писал: «Первым век золотой народился, не знавший возмездий, сам соблюдавший всегда, без законов, и правду и верность»[175]. Последующие поколения людей, живущих в Серебряном и Бронзовом веках, согласно этой истории, становились все более жестокими и в конце концов достигли Железного периода, когда «в него ворвалось, нимало не медля, все нечестивое»[176]. Это представление об идиллической эпохе на заре истории человечества, когда люди были простыми, счастливыми и добродетельными, похоже, послужило основанием для сентиментального изображения европейцами жителей Нового Света и других недавно исследованных мест. В сатирической журнальной статье 1853 г., озаглавленной «Благородный дикарь»[177], Чарльз Диккенс высмеял такие романтические описания индейцев Северной Америки, бушменов и зулусов. Он охарактеризовал их как продажных, кровожадных, глупых, комичных и безнадежных. Похоже, именно эта иронично озаглавленная тирада Диккенса впервые дала термину «благородный дикарь» широкое распространение. (Своим происхождением выражение, вероятно, обязано книге путешествий, изданной двумя веками ранее, где отмечалось, что «дикари» в Канаде были «по-настоящему благородными»[178], так как все мужчины там занимались охотой – времяпрепровождением европейской аристократии.)

Одно из самых ранних предположений о том, что образ жизни дикарей может быть немногим хуже европейского и даже в некоторых отношениях лучше, можно обнаружить в «Опытах» Мишеля Монтеня (1533–1592). В них он размышлял о народах, известных ему по рассказам о Новом Свете, и о трех бразильских каннибалах, которых он встретил в компании короля Франции в Руане в 1562 г. В целом они казались Монтеню варварами «только в том смысле, что их разум еще мало возделан и они еще очень близки к первобытной непосредственности и простоте»[179]. Что касается практики поедания убитых на войне врагов, то Монтеня больше огорчало «не то, что мы замечаем весь ужас и варварство подобного рода действий, а то, что, должным образом оценивая прегрешения этих людей, до такой степени слепы к своим»[180], потому что европейцы «во всякого рода варварстве… оставили их далеко позади себя»[181]. Например, живьем сжигая людей за ересь. Один из каннибалов, отмечал Монтень, был потрясен, увидев, что во Франции «есть люди, обладающие в изобилии всем тем, чего только можно пожелать», в то время как другие «выпрашивают милостыню у их дверей»[182]. Подобное неравенство было одной из тех сторон так называемой цивилизованной жизни, которые привели Руссо к убеждению, что она далеко не так превосходна.

Руссо считал, что для человечества все пошло наперекосяк с первым огораживанием земли, то есть когда некоторые земли стали частной собственностью, а особенно когда начали развиваться сельское хозяйство и металлургия, что позволило сосредоточить больше благ в руках одних людей в сравнении с другими. В результате произошла катастрофа, от которой мы, видимо, не в состоянии оправиться: «Начались постоянные столкновения права сильного с правом того, кто пришел первым, которые могли заканчиваться лишь сражениями и убийствами. Нарождающееся общество пришло в состояние самой страшной войны»[183]. Эта несчастливая стадия развития человечества, согласно системе представлений Руссо, – последняя из четырех последовательных фаз, пройденных человеком, прежде чем он пришел к подчинению государственной власти. Поскольку подлинного правительства еще не существует, жизнь на этой относительно поздней стадии все еще считается «естественным состоянием» – в том смысле, как его понимал Гоббс. Но это не отражает того, что сам Руссо считал естественным состоянием человека. В отличие от «войны всех против всех», которую Гоббс полагал неизбежным следствием попыток жить без общей власти, «ужасное состояние войны», по Руссо, является результатом «множества страстей, кои суть порождение общества»[184], то есть экономического развития, ставшего несчастным случаем истории.

Руссо не считал, что человек был добр и миролюбив вплоть до той поры, когда сельское хозяйство, железные орудия и накопление богатства пришли и все разрушили. Да, он действительно верил, что наши давние предки были физически здоровее и в некоторых отношениях счастливее, чем мы, и что эти создания вообще не вступали в борьбу. Но он не идеализировал их и не хотел, чтобы мы повернули вспять. Оба заблуждения – явно результат того, что Руссо не удалось разграничить различные фазы, которые, по его мнению, предшествовали современному обществу, так как временами, не обозначив свое направление, он путается между ними.

Первая фаза по Руссо – это чисто животная жизнь, в которой каждый человек в значительной степени одинок, непроходимо глуп и отличается от других животных лишь способностью к совершенствованию. Он живет одной минутой, почти не задумываясь о будущем или прошлом, поэтому его не беспокоят страхи или сожаления. Этот человек в целом добродушен и, по словам Руссо, обладает «врожденным отвращением, которое он испытывает при виде страданий ему подобного»[185]. И все же его нельзя назвать добродетельным, поскольку его собственные поступки ему неведомы. Он не воюет, но не потому, что он принципиальный пацифист или доброжелательный моралист, а потому лишь, что не испытывает потребности в каких-либо отношениях со своим собственным видом. Он не создает никаких связей с другими и, вероятно, не признает никого по отдельности. Действительно, Руссо предполагал, что такое существо не сможет даже опознать собственное потомство, производимое предположительно в результате спорадических бездумных встреч. Неудивительно, что Вольтер задавался вопросом, как Руссо мог заявлять, что ему все это известно.