Мы можем честно сказать, что Гоббс исходит из идеи эгоизма в том смысле, что пытается объяснить жалость как нечто, проистекающее из заботы о себе. Но следует отметить, что он объясняет чувство сострадания, не отрицая его существования или не предлагая людям не испытывать его. Обри рассказывает интригующую историю о бедном и немощном старом попрошайке, которого Гоббс повстречал на одной из лондонских улиц. Посмотрев на того с «жалостью и состраданием»[208], Гоббс дал человеку шесть пенсов, после чего один церковник стал расспрашивать его:

Возможно, расспросы священника строились так, чтобы добиться от Гоббса признания, которое поставило бы под сомнение приписываемую ему теорию человеческого себялюбия. Если так, то неясно, была ли попытка успешной. Единственное, что мы можем с уверенностью заключить из приведенного ответа Гоббса, – это то, что он был человеком, который испытывал сочувствие и любил облегчать страдания.

Тем не менее ему, очевидно, нравилось преподносить анализ нашего поведения и эмоций с точки зрения заботы о себе – и возникает вопрос: почему? Что заставляло его считать, что «всякое общество создается из любви к себе, а не к ближнему»[209] и «все духовное удовольствие и радость состоят в том, что человек, сравнивая себя с другими, может проникнуться величайшим самоуважением»[210]? Цинизм Гоббса распространялся даже на смех, который надлежало объяснять «не чем иным, как» внезапным ощущением превосходства. Частично его привело к таким нелестным и упрощенным обобщениям его желание поставить психологию на научную основу. Простота – добродетель в науке: если смех и все остальные наши удовольствия можно свести к одной причине, тем лучше. Мощная сила, с которой «каждый стремится к тому, что является для него благом, и избежать того, что является злом»[211], и которую Гоббс сравнил с силой притяжения, казалась ему наиболее экономным и убедительным объяснением нашей психологии. Тем самым был заложен краеугольный камень механистической науки о человеческом поведении, которую Гоббс стремился создать. Работу ума, таким образом, можно смело рассматривать как серию возвратно-поступательных движений внутри аппарата, созданного прежде всего для того, чтобы заботиться о себе.

В последние десятилетия XVII в. в противовес Гоббсу многие критики предлагали более оптимистичную интерпретацию человеческой природы. Они изображали человека главным образом движимым чувством общности, а не личным интересом. Такие авторы описывали акты щедрости и бескорыстного поведения среди взрослых, детей, диких и одомашненных животных и даже насекомых, чтобы нарисовать более радужную картину живого мира, чем можно найти у Гоббса. Некоторые из этих историй были столь слезливыми, что могли бы заставить содрогнуться даже создателя Крошки Тима и Малютки Нелл[212]. Если бы в Англии Гоббса были современные газеты, мы могли бы представить себе, что этих сентиментальных моралистов[213] особенно привлекали бы рассказы о пожарных, спасающих котят, в то время как Гоббс мрачно обращался к репортажам о преступлениях.

Спустя полвека шотландский философ Дэвид Юм пришел к выводу, что обе стороны были сбиты с толку. Спорить было бесполезно, «благожелательность» или себялюбие «преобладают в человеческой природе»[214], утверждал он, поскольку вопрос слишком расплывчатый. Насколько эгоистичным или альтруистическим должен быть человек, чтобы эгоизм или альтруизм «преобладали»? Идея Юма в равной мере относится и к современным авторам, которые опираются на биологию, чтобы прийти к выводу, что человек по своей природе эгоист – в большей или меньшей степени. Например, зоолог Ричард Докинз написал в «Эгоистичном гене»:

Каждый согласится, писал Юм, что «в нашей природе есть некое голубиное начало, наряду с началами волка и змеи»[216], так зачем же настаивать на том, что по своей сути мы либо то, либо другое? И отчеты о преступлениях, и воодушевляющие рассказы правдивы, и нет никакого смысла считать, что одни обнаруживают более глубокие истины, чем другие. Кроме того, люди, похоже, сильно различаются по степени эгоизма – интересный факт, замалчиваемый теорией, предполагающей, что каждый постоянно стремится лишь к самоудовлетворению.

Юм утверждал, что личный интерес на самом деле не дает простого объяснения человеческой психологии, а, скорее, запутывает вопрос. Он метко охарактеризовал теорию Гоббса как идею, что «никакой аффект не есть и не может быть бескорыстным, какую бы привязанность кто-либо ни испытывал или воображал»[217]. Согласно такому образу мышления, даже искренняя дружба или доброжелательность есть формы любви к себе, поскольку «мы, даже не сознавая этого, ищем только удовольствия для самих себя»[218]. Но, как отмечал Юм, наиболее экономичный способ объяснить удовлетворение, которое мы испытываем от наших добродетельных поступков или дружеских отношений, – признать тот простой факт, что иногда мы получаем удовольствие от благополучия других. Вспомните историю про нищего. Гоббс говорил, что почувствовал себя лучше после того, как отдал шесть пенсов, потому что уменьшение страданий нищего уменьшило его собственный дискомфорт. Но с чего бы ему чувствовать дискомфорт, если он заботился только о собственном удовлетворении? Гоббс мог бы ответить, что его мучила мысль о том, что он сам может дойти до нищеты, но это слишком сложное объяснение.

Психология человека в трактовке Гоббса в каком-то смысле была эгоистичной, но его моральная философия, напротив, может порадовать нас. Он считал, что существуют «абсолютные и неизменные» принципы нравственности, которые обязывают нас быть добрыми к другим. Гоббс перечислил 21 такой принцип в своем «Левиафане». В итоге для тех, кто не может их подробно изучить, он метко резюмировал: «Не делай другому то, чего не пожелал бы для себя». Это одна из форм изречения, известного как золотое правило, которое встречается практически во всех религиозных и этических традициях в истории человечества.