Применение у «Москвича» было довольно узким. По полям и лесам ездить он практически не мог из-за бездорожья, а если куда и пролегала колея, то доступна она была только летом. На «Москвиче» можно было съездить на речку искупаться, можно было за пять минут домчаться до сельского магазина и можно еще на нем было доехать в город на базар. В этом, так сказать, и была его, «москвичовая» основная функция. В течение лета в нем возили в город на продажу наш урожай, заботливо выращенный и собранный руками бабы Тони. Для деда моего эта продажная пора была целым событием. За месяц до поездки он начинал машину готовить, начищая до блеска хромированные элементы. В гараже собирались все видные деревенские мужики и всем миром делали «Москвичу» то, что теперь называется коротко – ТО[3]. После ТО весь состав доморощенных автомехаников ходил по деревне пьяный, а местами даже и полз. Бабки их ТО не любили, но относились с уважением, потому как это было связано с МАШИНОЙ.

И вот, когда наставал час, баба Тоня, волнуясь, грузила на заднее сиденье и в багажник короба с яблоками, буряком и луком, а сама садилась на переднее сиденье, держа в руках сумку с аккуратно упакованными зеленью и редисом. Ассортимент грузимого менялся в соответствии с сезоном, но каждый раз, каждую поездку баба Тоня предваряла строгим восклицанием:

– Только чтоб не вусмерть!

А дед ей стабильно отвечал, всплескивая руками:

– Да что ты, Тонька. Когда это я вусмерть?

Но баба Тоня не доверяла ни ему, ни его словам. Она обыскивала его на предмет внесения огненной воды в машину, зачастую находила бутылки, скандалила громко, махала обреченно рукой, водку перепрятывала (не выливать же жидкое золото!) и деда до дому уже не допускала.

– Давай-давай. Поехали. Ввечеру налижешься, – ворчала она. И дед ехал, смурной и насупленный, крутил баранку да помалкивал, хитро поглядывая на свою бабку. На базаре все равно имелся ряд возможностей, и за долгий день всякое могло произойти. И происходило, несмотря на бдительность бабы Тони. Пока она все-таки была вынуждена торговаться и отвешивать лук, дедуля отлучался на минуточку «по надобности», а когда возвращался, старался на бабку не дышать.

– Сколько ж у тебя надобностей! – возмущалась она, глядя, как деду не сидится на коробках рядом с товаром. – Тю, да ты ж уже теплый. Как же ты нас обратно-то повезешь? Нет, угробишь ты нас однажды. Как есть угробишь.

– Что я, до дому с поллитры не доеду? У меня стаж!

– Стаж у него, понимаешь!

– Пойду машину проверю, – злился дед на бабку. Но не сильно, а больше так, для проформы. И вот однажды, когда пошел он проверять машину, уже наздоровавшийся с местными мужиками до кривой походки, то нашел он свою дорогую ласточку в плачевном состоянии. Он, конечно, был сильно пьян, но не заметить, что у любимого «Москвича» нет обоих колес по правой стороне, он не мог. Стояла сиротинушка без резины, на заботливо подложенных кирпичах.

– Вот мерзавцы! – закричал было мой дед, но тут его окосевший взгляд наткнулся на еще одну, точно такую же, как и у него, машину, запаркованную у соседнего дома немного левее. Модельный ряд в СССР не отличался разнообразием, но тут ему вообще свезло так свезло. Точно такая же машинка стояла тихо припаркованная к глухой стене.

– Ну погодьте у меня, – строго, но тихо пригрозил кому-то неведомому дед, открыл капот у машины, подивился с пьяных глаз, что машина стояла не заперта, но времени думать-то не было. Вытащил разводной ключ, вороватой походкой прошел к машинке напротив и быстро снял оба колеса, подставив под них тоже какие-то кирпичи. Как рассказывает наша родня, «Формула Один» рыдала бы, если бы увидела тот «питстоп». Ни доли секунды задержки, ни одного лишнего движения. Четко и слаженно: открутил – прикрутил, открутил – прикрутил. Подумывал было взять еще одно колесо, чтобы все-таки снова обзавестись давно потерянной на дорогах запаской, но… решил не рисковать. Главное – вернуть свое. Приладил колеса, полюбовался на плоды трудов своих пару минут, да и вернулся к бабке, чтобы не привлекать большого внимания к процедуре обмена.

– Что – нажирался? – ядовито полюбопытствовала бабка, глядя на его бегающие глаза.

– Ты что, там такое было! – зашипел на нее дед и поведал эту душещипательную историю. Баба Тоня слушала с недоверием, поинтересовалась дополнительно только одним – действительно ли он, пьяный дурак, уверен, что его никто не видел. Дед побожился и на этом тема была закрыта до вечера. К машине дед, от греха подальше, не ходил. А вечером, уже под темноту, засобирались они до дому до хаты, поскладывали остатки в коробку и двинули к машине. Впотьмах даже не сразу поняли, в чем дело. Машины на месте не оказалось.

– Где ж машина-то? – протрезвел дед.

– Да вон же она! – кивнула бабка в сторону глухой стены. – Мы ж с тобой сегодня ее там оставляли.

– Что? – одними губами переспросил он.

– А что? – в блаженном неведении переспросила бабуля.

– А где же этот… вот тут вот… а что она открытая-то была… что ж это, она не моя была? – и тут только до деда дошло, что он по-тихому перебросил шины со своей машины на чью-то чужую. Вот это был удар! Дед страдал потом, наверное, месяц. Никак не мог поверить, что таким вот макаром сам себя оставил в полнейших дураках. Стоит ли рассказывать, как пилила его бабка, внезапно оставшаяся в городе без транспорта. Как смеялись его мужики, когда узнали всю правду о потерянных колесах. Думаю, самое интересное во всем этом – чувства того счастливчика, которому вдруг Божьей милостью и неведомыми путями вернулись практически новые колеса с начищенными до блеска хромированными дисками. Вот у человека была радость. То-то он на радостях сразу куда-то свинтил подальше. Неисповедимы пути Господни, Бог колеса дал, надо сделать так, чтобы никто их обратно не взял. В общем, остался мой дедуля при душевной травме на всю жизнь. Но его мудрый опыт никого ничему не научил, и когда я оказалась в Бердянске, то, ни на секунду не усомнившись, вытворила сама нечто подобное. Но это уже потом. А сначала я, конечно же, вышла из больницы.

Я с трудом себе представляла, как все будет после моего выхода из больницы. Все-таки такая длинная жизнь осталась позади, все мои тридцать три с лишним года. А впереди была какая-то вязкая серая пустота, а в этой пустоте болтались вопросы: «куда поехать из больницы», «куда перевезти вещи от Кузи», «где найти работу» и «смогу ли я вообще работать, если еле на ногах держусь». И наконец, «когда позвонить маме и все ей рассказать». Последнее было особенно сложно. Мне не хотелось расстраивать маму с папой, которые очень любили меня, хоть я и жила далеко от них. Мне не хотелось слышать от нее:

– А ведь мы с папой тебя предупреждали, дочка. Ничего нет хорошего в этой Москве.

И было понятно, что они обязательно это скажут. Обязательно не поленятся напомнить мне, что я сама все это себе устроила. Именно из-за этого мы не были с мамой слишком близки в последние годы. Она до сих пор обижалась, что я уехала в Москву и оставила их с папой совсем одних. Она полагала, и вполне справедливо, что принимать такие важные решения нельзя, когда тебе семнадцать лет и ты до смерти обижена на какого-то там парня. Подумаешь, любовь. Подумаешь, расстались. Подумаешь, рыдала в подушку несколько дней, а потом вышла из комнаты с твердым желанием никого никогда больше не любить и отомстить ему так, чтобы он пожалел. Это же не повод, чтобы бросаться за полторы тысячи километров. Чем же город Киев виноват?