Я вдруг представил его в школе на уроке и чуть не фыркнул от смеха: нескладный, с какими-то дурашливыми гримасами — странное несуразное существо, ходячий педагогический казус. Над таким потешались бы даже младшие классы в самой прилежной школе: подкладывали бы кнопки, крали журнал, исподтишка плевали из трубочек. Понятно, что и простоватых ментов, доставивших меня в Комнату, и толстуху-инспекторшу качественно преображала милицейская форма — она наделяла их необходимой властной статью, придавала вес каждому слову и жесту. Форма заставляла относиться к себе с уважением. У Разумовского были редкие волосы, сальный галстук, мягкий, точно разваренный голос. «Дяде Разуму» почему-то сразу хотелось тыкать, грубить и вообще любым способом выказывать свое неподчинение.

— Меня попросили помочь тебе, Герман…

— Не надо мне помогать, — отрезал я.

— Это же моя работа, — он словно и не заметил моего откровенно резкого тона, — выручать таких, как ты, оступившихся ребят. Я ведь, Герман, — он прибавил серьезной таинственности, будто собирался мне открыть, как много лет назад где-то за сараем он закопал какую-то свою пионерскую клятву, — я понимаю тебя лучше других. Сейчас в это сложно поверить, — включилась вкрадчивая задушевность, — но когда-то еще мальчишкой я был, — он широко раскрыл глаза, будто от удивления, — настоящим хулиганом!

Я с презрением оглядел его. Такой мог быть хоть затюканным отличником, хоть пришибленным хорошистом или задротом-троечником, но уж никак не хулиганом. Да и само это слово — «хулиган», точно вынырнувшее из какого-то стариковского лексикона, говорило само за себя. Он бы еще назвался «шалуном» или того хуже — «проказником», или «забиякой»…

— Ой, заливаешь, Разум Аркадьевич! — Я шутки ради поддержал его разговорную манеру, явно позаимствованную из детских фильмов — задорные пионерские пересуды у пруда. И при этом хоть и скрыто, но все-таки «тыкнул», чтоб проверить его реакцию.

— Да, да, — Разумовский только чуть кольнул взглядом, так, что я понял — он заметил мою фамильярность. — Был, что говорится, сорвиголова. — Тут он вздохнул и виновато развел руками. — Много чего натворил…

— Ну какой из… вас хулиган? — Заготовленное «ты» растворилось на языке, так что субординация восстановилась помимо моей воли. — Чернильницы с парт опрокидывали? Девчонок за косички дергали? Дважды урок пения прогуляли?

Разумовский как-то нарочито расхохотался, даже чуть выгнулся назад, точно его прихватил радикулит. — Что ты, Герман, гораздо хуже! — Его лицо лучилось веселыми морщинками. Меня тоже разобрал смех — уж очень глупо выглядел этот гогочущий педагогический клоун.

— Но пока не об этом речь. — Отсмеявшись, Разумовский снова принял серьезный вид. — Да, я тоже в твоем возрасте вел себя, мягко скажем, не очень. И было бы мне, Герман, совсем худо, если бы вовремя не повстречался один заменательный человек, чуткий наставник — Виктор Тарасович Гребенюк, перевернувший всю мою жизнь. Благодаря ему я нашел свое призвание, получил профессию — помогать сбившимся с пути ребятам. И знаешь, чего я больше всего хочу, Герман? Сделаться для тебя таким же поворотным человеком, каким для меня в свое время стал мой учитель. Как думаешь, получится? — спросил он с задорной надеждой.

Я уже спокойнее реагировал на его вычурные фразы, даже не улыбнулся:

— Конечно, Разум Аркадьевич, само собой. А я, кстати, видел вас на фотографиях в кабинете Ольги Викторовны.

— Верно, Герман, — Разумовский картинно замечтался. — Целая жизнь связана с этим местом. Большая, яркая, полезная. В далеком сорок седьмом году я появился здесь воспитанником, а спустя десять лет снова вернулся, но уже сотрудником, и двадцать счастливых лет посвятил работе с трудными подростками, вплоть до семьдесят седьмого года…

— А почему же вы уволились?

— Я не увольнялся, Герман.

— Значит, на пенсию вышли? — уточнил я.

— Нет, что ты! — Разумовский даже отмахнулся. — Какой из меня пенсионер! Тружусь вовсю! Мне без педагогики — труба!

— Так где вы теперь работаете? В школе?

— Почему в школе? — удивился он. — Здесь, — пояснил Разумовский, — в Детской комнате милиции № 7.

— Вы же сами только что сказали, что до семьдесят седьмого года работали…

— Я сейчас все объясню, Герман… Если ты не против, я пока подготовлю аппарат, чтобы время не терять. — Разумовский подошел к своему сундучку и перенес на стол, смахнув с него предварительно карандаши и альбом. Странно, но этот шлепок альбома об пол резким болезненным эхом отозвался в моей груди, словно бы сердцу залепили пощечину.

— В семьдесят седьмом году на базе детских комнат милиции была создана новая служба: «Инспекция по делам несовершеннолетних». А детские комнаты милиции попросту упразднили. — У Разумовского дрогнул подбородок. — Такой вот печальный факт…

В основании сундучка имелись две защелки, как на лыжных креплениях. Разумовский одновременно освободил оба зажима, взялся за ручку на крышке сундучка.

Я хмыкнул:

— Тогда где я сейчас нахожусь?

— А вот ты находишься именно в Детской комнате милиции, — серьезно сказал Разумовский.

— Так их же упразднили! — воскликнул я.

— Во-о-т!.. — Разумовский улыбнулся и поднял палец: — Понемногу начинает доходить.

— Наоборот, я совсем ничего не понимаю.

— Но не торопи события, Герман. — Разумовский, как фокусник, снял фанерный колпак сундучка. То, что я увидел, напоминало либо очень древний любительский фотоаппарат, только без кожаного раструба между корпусом и объективом, либо портативный кинопроектор — черная металлическая конструкция на подставке с вытянутым пятачком-линзой. На кожухе и на подставке были прорези-отдушины, предохраняющие от перегрева. Прибор источал очень знакомый уютный запах. Так пахло в кинотеатрах — нагревшейся пленкой и кулисной пылью. Кстати, точно такой же дух источал сам Разум Аркадьевич, правда, не так интенсивно.

— Это — фильмоскоп, — сразу пояснил Разумовский. — Или диапроектор. — Он ласково погладил горбатый кожух прибора. — Мы с ним давние друзья… С пятьдесят седьмого года со мной. Нравится?

— Старье какое-то, — честно ответил я. — У меня когда-то был диапроектор, только более современный.

— Это ты зря, Герман, — деликатно пожурил меня Разумовский. — Ты что же, в детстве не любил смотреть мультики?

Мне показалось, что вопрос был с подвохом. Наверняка Разумовский успел перекинуться парой фраз с Ольгой Викторовной.

— Может, и любил, но ведь в диапроекторе мультики какие-то ненастоящие — по одному кадру.

— Ну, не знаю, — Разумовский от моих слов явно расстроился. — В моем детстве мультиков было куда меньше, чем в твоем. Диапроектор был почти что кинозал. Даже в чем-то лучше кино, потому что ты мог в любой момент посмотреть, что захочешь. У нас диафильмы так и назывались — «мультики»…