Я не люблю поэзию. Я читаю только японцев, и то только потому, что японская поэзия похожа на прозу. В трех-пяти строках можно сказать то, на что у европейцев уходят сотни страниц. Я люблю японскую поэзию со школы, с того времени, когда стала парией. Тогда я сотни раз перечитывала танка, хокку, я и до сих пор их помню. Хокку запоминаются автоматически, как божественные скрижали. Даже сейчас мои губы шевелятся сами по себе, независимо от моего сознания.

Там, куда улетает

Крик предрассветной кукушки,

Что там? – далекий остров.

Мне казалось, далекий остров – это заманчивая страна, тайна которой в том, что в ней живут по-другому. Как? Я не знала. Но лучше, это точно. Я сотни раз читала и сотни раз представляла далекую страну по-разному. В своем воображении я всегда в нее попадала. И всегда становилась счастливой.

Намного позже я узнала: плач кукушки в японской классической поэзии символизирует тоску по возлюбленному. Я была разочарована. Смешно! Но я тогда никого не любила. Сейчас от плача кукушки мне не по себе. В наших местах кукушка отмеряет срок жизни.

Сейчас. В данный момент. Я не знаю, что случилось с далеким островом. Я не знаю, что на нем происходит. Не знаю и знать не хочу.

У меня есть свой остров, он рядом, и его зовут Димитрий. Он угадывает, что я хочу, знает, что я хочу, и дает мне то, что я хочу. У него прекрасная интуиция и три капли мозга. Он знает обо мне то, что новому человеку постыдишься сказать. Он знает обо мне то, что не знает никто. Он меня понимает и не требует ничего особенного. Никаких сверхусилий. Разве не каждая женщина этого желает?

У меня все прекрасно и все под контролем. Мне можно только завидовать, завидовать и еще раз завидовать. Все остальное блажь, не имеющая никакого отношения к реальной жизни реальных людей. К моей – особенно. Я человек, живущий по плану, согласно четко сформулированным целям и ранжированным задачам. У меня все разложено по полочкам. Никаких ниш не предусмотрено. Я залила их цементом и заложила бетонной плитой.

Я умею занять себя делом. Никакой праздности, мозг все время занят. Обходы, осмотры, конференции, доклады, статья в журнал, работа с базой данных по теме моей диссертации. С утра до глубокой ночи. В моей жизни абсолютно ничего не изменилось. Утром работа, вечером Димитрий.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он меня. Впервые.

– Нормально, – ответила я.

Не знаю, как я на него смотрела, но вопросов он мне больше не задавал.

– Как вы себя чувствуете? – спросил меня Рябченко.

Он таскается за мной хвостом, отвязаться от него невозможно. Я не ответила ему на фамильярность. Это будет ему уроком.

– Как вы себя чувствуете? – спросил меня Рябченко на следующий день.

– Я что? – заорала я. – Выгляжу, словно при смерти, если вы спрашиваете об этом каждый день?

– Простите, – ответил Рябченко.

Он ответил точно так же, как Игорь. С теми же интонациями. Тем же тоном. Теми же словами. И у меня случился срыв. Прилюдный, в присутствии Рябченко. Я никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах ничего подобного себе не позволяла.

Я рыдала в больнице. В своем отделении. В своем кабинете. Я рыдала так, что сотрясалось тело. Рядом со мной торчал Рябченко. Бестактный придурок, который не понимает, когда нужно уйти. Я ненавидела Рябченко. Это было так удобно. Ведь он так близко. Его можно уничтожить одним мановением руки. Я должна уволить Рябченко, хотя бы потому, что он слишком много видел. Уволить к чертовой матери!

Я отняла руки от лица и подняла глаза на Рябченко. На меня смотрел маленький, лопоухий щенок. Его глаза были преданнее и вернее, чем глаза любой самой преданной и верной собаки. Если бы я протянула руки, он бы их облизал.

– Идите, работайте, – сказала я.

– А вы? – спросила преданная собака.

– Пойду домой.

Рябченко остался возле меня лизать мои руки своими преданными глазами.

– Пошевеливайтесь, – устало сказала я.

Он поплелся к двери.

Я разложила все по полочкам, и у меня все под контролем. Все прекрасно. Вот только все интересуются моим самочувствием. Я посмотрела на себя в зеркало. Я выглядела ужасно, хуже не бывает. Пять минут назад у меня была истерика, с которой я не могла совладать. Все летело ко всем чертям.

Я решила начать пить транквилизаторы, иначе из-за моего неадекватного состояния пострадает моя работа и соответственно моя профессиональная репутация, заработанная тяжким трудом и самодисциплиной. Транквилизаторы, алкоголь, наркотики, мании разного рода не суть хорошо, говорю как врач. Нельзя позволять внешним факторам влиять на вашу жизнь, подчиняя себе. Напротив, мир должен прогибаться под вас усилием вашей собственной воли. Для этого необходимы жесточайшие самоконтроль и самодисциплина. Вы можете себе позволить очень короткий отдых с транквилизаторами, если на то будет серьезная причина. Серьезная же причина только одна – нежелательное изменение личности.

* * *

У меня классическая любовная лихорадка. Так называли это состояние в старину. Любовная лихорадка – сон с широко открытыми глазами. Я поняла это сразу, хотя ничего подобного раньше не испытывала. Я ничего не ем, ничего не слышу и отвечаю невпопад. Ко мне обращаются по двадцать раз. Я смотрю на людей умственно отсталыми глазами. Я ем только груши и все время выхожу на балкон. Я вглядываюсь в даль, видя все и не видя ничего. Не знаю, зачем я хожу на балкон. В наше время ждать лучше у телефона.

Я жду и жду предмет своей любви. Предмет любви тоже старинное слово. У меня нет его в лексиконе, я просто вспомнила, так говорила моя бабка. Это слово подходит к Игорю, как ключ к замку. Если я пойму, что написано на ключе, я смогу открыть замок и получить предмет любви.

Я не могу разгадать одну тайну. Разгадка в нем самом или в его жене. Точнее, не так. Обе причины в нем. У каждого человека есть своя система координат. Либо он в центре этой системы, и тогда он нормальный человек; либо он искренне уступил это место другому, и тогда он святой. Ухаживать за тяжелобольной женщиной столько лет? Это делается для себя или для нее? Все дело в муках совести наяву и геенне огненной по ту сторону? Или это неземная любовь?

– Ты заболела? – спросил меня Димитрий.

– Нет, – ответила я, чтобы отвязаться.

– Ты забеременела?

– Нет, – ответила я.

– Тогда какого черта ты торчишь на подоконнике целый вечер?

– Подоконник – симптом беременности в вашем кругу? – вяло спросила я и отвернулась. Мне хотелось, чтобы Димитрий убрался подальше и поскорее. Мне он мешал тем, что жил. По соседству.

Я положила подбородок на колени и смотрела на педикюр, сделанный в одном из самых дорогих салонов. У ногтя большого пальца был ободран кусочек лака. Это непорядок.

– Если хочешь, мы поженимся. Что думаешь? – услышала я голос Димитрия.