Она всегда была рядом с ним. Когда мы брели по растоптанной дорожной грязи, она не отставала от него ни на шаг. Суп они хлебали из одного котелка. Она подыскивала ему лучшее место у костра, следила, чтобы он не обжегся, не ушибся, не сел на мокрое, не выпачкался. Укладываясь спать, она прежде всего приготовляла для него постель из веток и листьев, по многу раз спрашивала, удобно ли ему, а сама устраивалась как попало где-нибудь поблизости, свернувшись клубочком и подложив кулачок под голову.

К ее заботе о нем он относился как к чему-то само собой разумеющемуся и не выражал благодарности, принимая ее услуги. Даже разговаривал он с ней неохотно и морщился, если она о чем-нибудь его спрашивала. «Отстань», «Не суйся», «Без тебя знаю». Он говорил это тихо, вполголоса, и она тревожно оглядывалась, не слышал ли кто-нибудь, так как не хотела, чтобы о нем подумали скверно.

— Он очень устал, — говорила она нам в его оправдание, хотя причин усталости у него было не больше, чем у остальных.

Лева Кравец поминутно озирался, оглядывался. Всякий раз, когда во взводе появлялся новый человек, он начинал беспокоиться. Вообще он был очень пуглив как раз тогда, когда, казалось бы, пугаться было нечего. Фронта же, войны, встречи с неприятелем он не боялся нисколько.

Напротив, он часто жаловался, что мы идем, идем, а дойти до передовой не можем. Когда нас заставили грузить дрова, он не скрывал своего недовольства, ворчал и все спрашивал Воскобойникова, скоро ли нас отправят дальше. Слыша гул пальбы, он двести раз задавал мне вопрос:

— А сколько, по-твоему, отсюда верст до белых? А если напрямик? А если пойти наперерез, через болота?

В первой же стычке он доказал, что не боится врага и рвется в бой даже до безрассудства.

Наш взвод шел по дороге, и вдруг нас обстреляли сбоку беглым винтовочным огнем. Мы залегли в канаву и осмотрелись.

В сотне сажен от дороги темнел густой еловый лесок. Белые, обстреливавшие дорогу, сидели там, в елках, и рассмотреть их было невозможно. Между дорогой и елками лежало болотистое поле, поросшее кое-где кустами ольхи, уже почти облетевшими. Воскобойников колебался, не зная, как поступить: боевого опыта он не имел никакого. Непонятно было, каким образом белые попали в лесок: фронт впереди, и еще вчера по этой дороге без помехи проходили красные части. Это какая-нибудь заблудившаяся при отступлении кучка белых солдат? Или, напротив, белые нарочно проникли сюда, чтобы перехватить дорогу и помешать движению наших войск?.. Немного помешкав, Воскобойников решил сделать попытку выбить белых из леска.

Мы растянулись длинной редкой цепью и поползли через поле, стараясь держаться под прикрытием жидких кустов. Огонь белых сразу усилился — весь лес нестройно затрещал выстрелами, как разгорающийся костер. Ольховые прутики, срезаемые пулями, падали нам на спины. Оказались раненые, сначала один, потом другой… Чем дальше мы ползли, тем реже становились кусты. Воскобойников дал нам знак остановиться. Да мы остановились уже и сами.

Мы лежали и стреляли по елкам наугад, понимая, что в этом нет никакого смысла. И вдруг я увидел, что кто-то — один из нас — продолжает ползти вперед.

Сначала я не знал, кто это: я видел только серую шинель, движущуюся в мокрой траве. Шинель уходила все дальше и дальше к елкам, мелькая в прозрачных кустах, и следить за ней было жутковато, потому что кусты вот-вот кончались и за ними начиналось ровное, открытое пространство, доходившее до самых елок.

Варя вскрикнула, и тогда я понял, что это ползет Лева Кравец.

— Назад! Кравец! Назад, тебе говорят! — закричал Воскобойников.

Кравец находился шагов на пятьдесят впереди нас. Услышав крик Воскобойникова, он перестал ползти и повернул к нам лицо. Потом, словно поколебавшись, пополз дальше, к елкам.

— Назад! — кричало ему уже несколько голосов.

Белые, слышавшие крики и, по-видимому, наблюдавшие за тем, что произошло, прекратили стрельбу.

— Назад! — крикнул Воскобойников. — Ты что, уйти хочешь? Вернись, или застрелю!

Это подействовало. Лева Кравец, в последний раз взглянув на елки, повернул и пополз назад, к нам.

И, едва он повернул, в елках опять затрещали винтовки. Он полз, приближаясь, и мы видели, как от пуль вздрагивали стебельки травы у его головы и ног.

— Ты что, обалдел? — накинулся на него Воскобойников, когда он оказался с нами в кустах. — Куда ты полз?

— Помешали… Не дали… — угрюмо сказал Кравец, подняв на Воскобойникова хмурое, грязное лицо. — Я дополз бы вон до той елки… Мне всего шагов сто оставалось. Я дал бы по ним оттуда!.. И мы вошли бы в лес… Помешали…

И он показал Воскобойникову одинокую ель с толстым стволом, которая стояла посреди поляны, словно выйдя из леса. И всем нам подумалось, что план у него был не такой уж глупый. Если бы ему удалось залечь за этой елкой, он своей винтовкой заставил бы белых отойти от опушки вглубь, и мы вошли бы в лес…

Тем временем весь наш батальон показался на дороге, и стрельба из лесу сразу прекратилась. Нас теперь стало много, и мы пошли прочесывать лес. Но белые успели уйти, и в лесу мы не нашли ничего, кроме блестевших там и сям стреляных гильз.

В елках наткнулся я на Леву Кравеца и Варю. Она шла рядом с ним, двумя руками держа его за рукав. Она все еще была под впечатлением недавней опасности, ему угрожавшей, и его подвига.

— Ну что, видел? — спросила она меня с вызовом, повернув ко мне бледное, мокрое от дождя лицо. — А были люди, которые считали его трусом…

После этого случая обстоятельства сложились так, что я стал меньше встречаться и с Варей, и с Кравецом, и со всеми моими товарищами по взводу. Дело в том, что я увлекся батальонными лошадьми. У нас в батальоне было три лошади, и мне с Васей Наседкиным было поручено пасти их по ночам. Этого поручения мы с Васей упорно добивались, и добились не без труда.

Когда батальон двигался, лошади шагали сзади, таща телеги с разным батальонным имуществом. На привалах, остановках и ночевках их распрягали. Как-то раз на привале нам с Васей удалось взобраться на них и проскакать версту верхом. Это решило нашу участь. Мы увлеклись лошадьми со всем жаром пятнадцатилетних мальчишек, которым никогда до тех пор не приходилось садиться на коня верхом. И выпросили себе у начальства право заботиться о них ночью, в те часы, когда их распрягали.

Жизнь наша