изменилась, стала ночною жизнью. Днем мы с Васей при первой возможности забирались куда-нибудь на сеновал, на чердак и спали там, обнявшись, по многу часов. Ночи мы проводили в лесу, с лошадьми. Я так привязался к этим лошадям, столько им отдал души, что и сейчас, спустя десятилетия, помню каждую из них до мельчайших подробностей. Они были тощи, армейские лошади тех лет. Вся кожа их была в потертостях и болячках, вся в пятнах от парши. Бока и ноги их были исковерканы тяжелым трудом. Помню их жаркое шумное дыхание, помню, как печально мотались на ходу их большие, тяжелые головы с мягкими губами и кроткими, все понимающими глазами. Кобылку звали Машкой, старого мерина — Кирюшей, а мерина помоложе и покрепче — Васькой. Наседкина, который возился с этим Васькой, тоже звали Васей, и это рождало много незатейливых шуток.

Близорукий Вася Наседкин, в очках, верхом на коне, действительно был очень забавен. Это был городской, комнатный книжный мальчик слабого здоровья, меньше всех остальных приспособленный к той жизни, которую мы вели. Однако, как многие в те годы, он обладал удивительной способностью преодолевать волей свою слабость. В нем жила пылкая любовь к правде, к жизни, к разуму, к людям, к животным, и он умел бороться за то, что любил, не щадя себя.

Лошади, похрустывая в темноте, щипали траву, изредка перебирая связанными ногами, а мы сидели на их спинах, безуспешно борясь с дремотой. Будили нас мокрые ветки, хлеща по щекам. Но, бывало, заснешь так крепко, что проснешься, только свалившись с лошади набок да вдобавок получив по загривку собственной винтовкой. Мы очень зябли: ночи были уже холодные, ветреные, перед рассветом все покрывалось инеем, и тонкий ледок тускло поблескивал на лужах болот. Разводить костер мы не осмеливались, потому что фронт не имел точных очертаний и белые в лесу могли оказаться совсем рядом. От холода нас спасали те же лошади: они ложились в траву, и мы укладывались между ними, прижимаясь к их горячим, как печи, бокам.

Каждую ночь мы ночевали в другом месте, потому что белые продолжали отступать, и батальон наш двигался вперед, проходя через сожженные дотла деревни. Я помню, одна ночь была особенно темной, мы не видели собственных рук, а лошади почему-то вели себя беспокойно и все кидались в разные стороны. Машка прерывисто ржала, и это было очень некстати, потому что в ночной тишине ржание разносилось на много верст кругом. Мы утомились, бегая за лошадьми по кустам, и потратили много усилий, чтобы перед рассветом уложить их.

Я заснул сразу и проснулся оттого, что Наседкин толкнул меня кулаком в бок.

Ночь еще не кончилась, но чуть-чуть посветлело, и очертания деревьев выступили из тьмы.

Я безошибочно почувствовал, что Наседкин охвачен ужасом, и ужас его мгновенно передался мне.

— Смотри, — прошептал он. — Великаны…

Но я уже видел и сам. Под ветвями сосен, справа от нас и слева, стояли люди, мужчины и женщины, отличавшиеся от обычных людей тем, что были выше ростом, по крайней мере, на аршин. Сумрак мешал разглядеть, сколько их было, но я чувствовал, что их много, очень много.

Тут налетел порыв ветра и закачал вершины, и великаны вокруг закачались.

Это были жители целой деревни, повешенные белыми при отступлении. Они казались такими большими потому, что ноги их не доставали до земли.

И лошади наши вскочили и, стреноженные, заковыляли прочь, и мы с Васей побежали за лошадьми, не смея дышать от ужаса.

15

А Лева Кравец все-таки удрал.

Побег его начался еще в Петрограде. Всю весну, и лето, и осень он был уверен, что белые войдут в город, он не сомневался в их победе, он ждал их и готовился им помочь. Но он просчитался: под Пулковом войска Юденича были разбиты и покатились на запад. Он понял, что оставаться в городе для него опасно, что его ищут и найдут, и вступил в наш отряд. Это был единственный оставшийся ему выход. Отряд увел его из города, и с самого начала похода он искал случая перебежать к белым.

Мы уже много раз были в боях, много раз видели врага лицом к лицу, однако то ли случаи казались ему неподходящими, то ли решимости не хватало, но он все откладывал свой побег. Решился он только, когда мы находились уже за рекой Лугой и поджимали белых к самой эстонской границе.

Накануне произошло событие, которое, по-видимому, произвело на него огромное впечатление. Нашему батальону, насчитывавшему всего около ста штыков, сдалась в плен группа белогвардейских солдат числом больше трехсот. Они убили своих офицеров, мешавших им перейти на нашу сторону, и принесли нам их трупы в доказательство своей искренности. И стало ясно, что армия Юденича доживает последние дни. Солдаты, насильно мобилизованные, перейдут на нашу сторону, а офицеры попытаются улизнуть за границу. И Лева Кравец понял, что медлить ему больше нельзя.

На рассвете его послали вместе с Гришей Смуровым собирать хворост для костра. Что у них там произошло, неизвестно; возможно, Смуров что-то заподозрил и пытался его остановить. Кравец пырнул Смурова штыком и побежал в глубь леса. Смуров перед смертью успел крикнуть, и у костра этот крик услыхали.

Раньше всех до Смурова добежала Варя. На ее крик сбежались все. Гриша Смуров лежал ничком в траве, и над ним стоймя торчала винтовка Кравеца, пригвоздившая его штыком к земле.

Варя первая кинулась в погоню. За ней побежал и весь взвод, рассыпавшись по лесу.

Мы с Васей Наседкиным ничего этого не видели и не знали, так как пасли лошадей и только еще собирались гнать их в батальон. В то утро дул сильный ветер, срывая с осин и берез последние листья, весь лес шатался и шумел, и, хотя до костра нашего взвода было недалеко, мы ничего не слыхали. Внезапно, проламываясь сквозь кусты, на нас набежал Воскобойников и с ходу вскочил верхом на Кирюшу.

— Удрал Кравец! — крикнул он нам и поскакал.

Я мгновенно все понял. Потом, вспоминая, я сам удивлялся, как это я сразу все понял, с одного слова. Ведь не знал же я заранее, что Кравец собирается перебежать к белым. Безусловно не знал. Мне это и в голову никогда не приходило. Однако, по-видимому, я в глубине души считал его на это способным, потому что, узнав, нисколько не удивился.

Мы с Наседкиным поскакали за Воскобойниковым, потом то разъезжались в разные стороны, то опять съезжались. Рыскали мы по лесу наугад,