— Вернитесь сюда, принц Гаральд Гартрада, — поспешно молвила королева, опасаясь, как бы, чего доброго, этот мальчишка не потребовал пережеребьевки или не выдвинул еще какие-то доводы. — Вы сумели убедить нас и в храбрости своей, и в преданности Бьярну, своему учителю секирного фехтования. Теперь займите место в моей свите.

Гаральд вопросительно взглянул на конунга.

— Выполняйте распоряжение королевы, принц, — твердо и жестко молвил тот.

После этого подросток сочувственно и, явно извиняясь, посмотрел на того, кого искренне хотел спасти. Именно этот сочувственный взгляд принца-мальчишки и заставил обреченного внутренне встрепенуться и взять себя в руки. Он положил Гаральду руку на предплечье и подтолкнул в сторону королевы.

— Возвращайся, принц! — поддержал конунга Свен Седой, видя, что Гаральд по-прежнему остается рядом с Бьярном. Сам уход с места казни казался парнишке предательством. — Похоже, ты будешь неплохим воином.

— Иди на судно, Гаральд, на «Одинокий морж», — простуженным голосом прохрипел Вефф Лучник. — Тебе еще только предстоит стать и воином, и мужчиной.

Вслед за ним раздалось еще несколько голосов, но тут вдруг прозвучало:

— Спасибо вам, Астризесс! — Овва, это уже заговорил сам «гонец к Одину»! Наконец-то он ожил, чтобы… достойно умереть. И всем прочим, неизбранным, лучше помолчать. — Видит Всевышний, что вы — настоящая королева!

«И это все?!» — напряженно смотрели участники ритуала на явно задержавшегося в пути «гонца к Одину». Нет, пока что ритуал не нарушен. До того, как «избранник жребия» отстегнет свой меч и положит его на Ладью Одина рядом с ярмом, он имеет право говорить. Причем никем и никогда не оговорено было, сколь долго может продолжаться его исповедь. Зато всем известно, что чем эта исповедь короче, тем мужественнее выглядит сама гибель, тем храбрее гонец предстанет перед Одином и перед воинами-предками в священной Валгалле.

Даже те несколько воинов, которые впервые присутствовали на этом ритуале, все же были достаточно осведомлены в его тонкостях и не сомневались: чем короче речь гонца, тем мужественнее выглядит он перед лицом смерти. Вот почему, по преданиям, большинство «гонцов» вообще не снисходили до того, чтобы произнести хотя бы слово. Единственное, о чем обычно заботился обреченный, — чтобы ритуальный палач и все прочие воины успели заметить улыбку, с которой он встречает удар ярма, последний удар своей земной судьбы. И вот тут уже, на улыбку, «гонец» скупиться не должен был.

— Я не хочу, чтобы кто-либо унижал себя просьбой о моем помиловании, — положил Бьярн свою, уже тяжелую, руку на голову машинально подавшегося к нему Гаральда. Этим жестом он прощался и с тремя своими сыновьями, которые оставались далеко отсюда. Слишком далеко от него, поскольку оставались в ЭТОМ мире, а не в том, в который он уходит. — Помиловать можно только того, кого приговорил сход общины или королевский судья. Избранный жребием может просить только об одной милости — поскорее отправить его в путь, к богам. Разве я не прав, Гуннар Воитель?

Гуннар отвел взгляд и промолчал. Возможно, только теперь он по-настоящему понял, что теряет последнего из друзей своего детства, последнего, кто помнит здесь о том, что и он когда-то был таким же золотоволосым и юным, как Гаральд Гертрада.

— А теперь отойди, будущий конунг конунгов Норвегии, — неожиданно резко и бесцеремонно оттолкнул мальчишку Бьярн. — Только помни, что у викингов короли сражаются и гибнут вместе со всеми воинами. И жребий тоже иногда тянут вместе со всеми. Так отойди же и, чтя обычаи предков, стань там, где стоят все остальные воины.

Повернувшись спиной к Гаральду и к королеве, обреченный решительно ступил к камню, на котором лежало ритуальное ярмо. Взойдя на Ладью Одина, Бьярн отстегнул меч, положил его рядом с этим странным орудием ритуального палача, затем так же привычно, а потому быстро, отстегнул кинжал и тоже положил на меч.

Завершив эти нехитрые приготовления, «гонец к Одину» раскинул руки, поднял глаза к небу и улыбнулся кому-то, видимому в эти мгновения только ему одному: «Жди меня, я иду!» А затем ожидающе и даже подбадривающе взглянул на ритуального палача Рагнара Лютого, как бы говоря ему: «Ну, чего замялся?! Делай свое кровавое, но святое дело!»

Казалось, теперь уже ничто не способно остановить жертвоприношение. Даже растерянная королева сумела взять себя в руки и, опустив взгляд, отойти на плоский утес, нависающий над заливом, как полуразрушившийся под ударами стихии нос ладьи. Хотя она и была королевой викингов, однако понимала, что подобные кровавые оргии не для ее нервов.

Прокопий провел варяга до выхода из монастырского строения, вернулся в свою келью и увидел, что посреди нее, скрестив на груди руки, стоит в раздумье инок Иларион[31]. Кованая железная дверь, из-за которой он появился, так и осталась открытой.

— Так ты все слышал, Иларион?

— Все, — задумчиво подтвердил тот.

— Теперь ты понимаешь, что я не зря упросил Дамиана заманить сюда варяга вместе с княжной.

— Лучше было бы, если бы княжна при этом не присутствовала. Но спрос ты ему учинил такой, что если бы рядом со мной оказался князь Ярослав, то приказал бы тебе впредь находиться при нем. И все спросы, для дел государственных нужные, учинял бы отныне ты, а не кто-то из непонятливых бояр да воевод.

— Но ты не сказал главного, брат Иларион, — что норманн всего лишь подтвердил все то, о чем ты уже давно догадывался. Разве совсем недавно ты не говорил мне обо всем том, что мы только что услышали от Эймунда?

— Говорил, да не обо всем, — слегка повел головой старший монастырский книжник. — К тому же слова мои были всего лишь догадкой; теперь же мы слышали самого предводителя норманнов, а это ценится значительно выше. Ибо все это не только в мыслях выбродило, но и было сказано, причем сказано самим чужеземцем.

Произнося все это, Иларион — рослый, плечистый, больше похожий на воина из княжеской охраны, нежели на монаха, — вцепился руками в кожаный пояс, которым был подпоясан и которому явно не хватало меча, и какое-то время молча всматривался в стену кельи, словно пытался мысленно раздвинуть ее и поскорее вырваться на волю. То, что только что было услышано в этой комнате, требовало не столько слов, сколько раздумий наедине с собой. Однако он был слишком признателен Прокопию, сумевшему раскрыть суть многих событий и явлений, наблюдаемых теперь при киевском дворе, чтобы просто так взять и уйти.

Недавно, по личной просьбе князя, Иларион был рукоположен священником церкви Святых апостолов в Берестове, где располагалась летняя резиденция Ярослава. Но поскольку он был известен как старательный книжник и человек, постигший многие грамоты, то сразу же стал восприниматься и князем, и особенно княгиней Ингигердой не столько как священник и духовник, сколько как учитель их детей. Великий князь и сам не раз, как бы мимоходом, заглядывал в келью, когда Иларион учил его детей грамоте, и нередко задерживался там, с удовольствием выслушивая рассказы и наставления инока.