«Глупый мальчишка, что ты пытался сделать? Сидите тихо и не рыпайтесь». Для пущей убедительности отец бросил на меня такой грозный взгляд, что никаких слов было не нужно. Но я и не рыпался. Да и Джейк теперь тоже.

Не получив ответа на свой немой вопрос, Джейк с гордостью в голосе сказал: «А у меня большой. Хочешь, покажу?»

Но в нашей комнате было слишком темно — свет погашен, окна занавешены плотными шторами. Слишком темно для того, чтобы видеть, для того, чтобы думать, для того, чтобы поверить, что там, за шторами, что-то есть.

«Видишь?» — спросил он, и я кивнул, хотя разглядел только темную тень у него между ног, темнее даже, чем мрак в комнате, если, конечно, такое возможно. Впрочем, тогда все для нас с Джейком было еще возможно.

Приехали полицейские, и отец разговаривал с ними, как со старыми приятелями. Время от времени кто-нибудь подходил к машине и спрашивал, все ли у нас в порядке.

«Да, сэр», — говорил я.

«Нет, сэр», — не соглашался со мной Джейк, и блюстители закона уходили. Просто уходили, словно мы были призраками, словно они не видели и не слышали нас. В тот день и потом в течение еще нескольких дней Джейк твердил только одну фразу: «Это он, это он сделал».

«Откуда ты знаешь»? — спрашивал я, но вопрос был излишним. Я и сам понимал, что Джейк прав.

«Заходи, заходи», — сказал чужой голос.

За матерчатой занавеской была запретная зона.

«Никогда, никогда не ходите туда», — говорил отец. И мы не ходили. Но однажды Джейк нарушил запрет, один только раз, и что с ним стало… Его горячее сердце покрылось корочкой льда, он забыл, что такое радость, он разучился смеяться. А теперь вот и я приоткрыл занавеску в цветочек и шагнул за нее, в запретную зону.

Он обезумел, когда мы вернулись домой. Наш отец. Он проклинал то место, где лишилась жизни наша мать. Мы наблюдали, как санитары «скорой помощи» подняли ее тело, еще податливое, не окостеневшее. Оно прогнулось у них в руках, не сломалось, как я боялся. Джейк сначала смотрел, потом нет. Закрыл глаза ладонями. Я последовал его примеру, но мои непослушные пальцы разошлись сами собой. И то, что я увидел, наполнило мне мозг болью. Безысходность — вот что я чувствовал. Все было проникнуто безысходностью. Но я не мог не смотреть. Отец, его горе, его слезы, его метания от одного полицейского к другому, сочувственное похлопывание по плечу, по спине, машина «скорой помощи», в которую укладывают маму… и дверцы захлопнулись.

Ни о чем другом мы не могли говорить, ни о чем другом не могли думать.

«Это он, он, он», — повторял Джейк, возбужденный до предела.

«Знаю, знаю», — соглашался я, но только говорил, что знаю. На самом деле я не знал, просто верил Джейку. Мы играли, она умерла, отец плакал, и нас отвезли домой, назад в нашу комнату, начинать новую жизнь. О той жизни, что была раньше, мы могли только грезить, изменилось все. Отец перебрался в нашу комнату, а в остальных поселились какие-то незнакомые люди, непривычные звуки преследовали нас и днем, и ночью. На двери появился засов, на окнах — ставни, а комнату, которую мы теперь делили с отцом, украсила занавеска в цветочек — от стены до стены, ровно посередине.

«Не смейте ходить на ту сторону в мое отсутствие». Но он никогда не отсутствовал, доктор, не помню минуты, чтобы его не было, так что мы старались не приближаться к занавеске.

«Теперь это наш дом, и нужно научиться не мешать друг другу».

«А что с остальным домом?» — спросил Джейк.

«Он больше не наш. Теперь, когда вашей матери с нами нет, все изменится».

И все действительно изменилось, как он и сказал.

Нас обрядили в черное, с головы до ног. Джейк испачкал себе лицо кладбищенской землей и стал похож на бравого вояку в камуфляже.

«Я должен был это сделать», — объяснил Джейк.

Отец велел ему: «Вымой лицо».

«Нет», — сказал Джейк. Он стоял у края могилы, в нескольких футах от гроба, и явно не собирался уступать.

«Вымой лицо, а то я тебя сейчас землей умою».

Какие-то люди, дальние родственники, которых мы никогда прежде не видели, смотрели и молчали.

«Мы одни остаемся», — мысленно взывал я к этим людям.

«Мы одни остаемся с ним», — продолжал я нараспев, пока отец и Джейк пытались переупрямить друг друга.

«И какой в этом толк?» — недоумевал я.

«Нет», — сказал Джейк отцу, когда тот велел ему умыться. «Нет», — повторил он и, зачерпнув горсть земли, размазал ее по лицу. Отец, поплевав на руки, растер слюну по щекам Джейка, превратив землю в грязь, а ярость моего брата — в слезы. Джейк отчаянно сопротивлялся, но отец был сильнее и, как всегда, взял верх — вскоре, уже укрощенный, Джейк стоял, руки по швам, глядя прямо перед собой. Я посмотрел на свои черные брюки, белую рубашку, черный галстук. Посмотрел на отца, снова плюющего на руки, только на этот раз для того, чтобы отчистить их. Взяв небольшой комочек земли, я провел им по рубашке и по галстуку, прочертив темные полосы. Отец не видел. А Джейк видел и улыбнулся. Солидарность, подумал я.

«Слишком поздно», — сказал Джейк.

«Заходи», — произнес незнакомый голос, но стоило мне войти, как я тут же оказался припечатанным к полу. Отец был где-то рядом. Не знаю почему, но я не сомневался, что темно только здесь, а там, за окнами, сияет солнце и в разгаре день. Одна только мысль билась у меня в голове: не надо было отдергивать занавеску, не надо было… Я попытался вырваться, но почувствовал, что захват стал еще сильнее.

«Не дергайся», — сурово сказал незнакомец и сжал меня так, что аж впился в кожу ногтями.

«Снимай пижаму», — велел мне отец, по-прежнему стоявший чуть в стороне.

«Снимай пижаму», — прошептал чужак, наклонившись к моему уху. Я ощутил брызги слюны на шее. Ненавижу это, доктор, ненавижу-ненавижу-ненавижу. Чья-то вонючая слюна на моей шее. Ужасно. И запах ужасный. Хотя, наверное, не всегда. От мамы, например, так не пахло. К тому же она целовала нас сухими губами, никакой слюны. А незнакомец, пока стаскивал с меня пижамную курточку, умудрился обслюнявить мне и лицо, и шею, и грудь.

«Нет», — пытался протестовать я.

«Делай, что тебе велено», — снова вмешался отец. Он выступил из темноты под свет масляной лампы. Голый. Как тот мужик в бассейне.

Джейк тогда еще спросил: «А у тебя большой?» И показал мне свой.

Но тогда было слишком темно, чтобы что-то увидеть. И я разглядел только темную тень. Теперь же я стоял на коленях между чужаком и отцом. И все видел.

«Брюки тоже снимай».

«Нет», — сказал я.

«Делай, что говорят», — незнакомец был неумолим.

«Что с тобой, что случилось?» — спрашивал я Джейка, когда он разбудил меня однажды ночью. Его трясло, как в лихорадке, зубы отбивали дробь, глаза потухли.