Заговорили недавно про мини-пигов, и я сразу вспомнила одну свою знакомую, у которой жило это существо. Если кто не знает, мини-пиги – это такие свиньи в ненатуральную величину. В том смысле, что они карликовые. В идеале – размером с пуделя.

Моя знакомая купила крошечного черно-белого поросеночка с широко распахнутыми эльфийскими ушами и длинным влажным носом в морщинках, назвала его Генриеттой, сокращенно – Гешей, и принялась любить изо всех сил.

Любить мини-пигов легко. Я, правда, была знакома только с Генриеттой, но уверена, мой опыт можно экстраполировать. Это была свинья с обаянием Рассела Кроу и харизмой позднего Макконахи. Пять кило восторга, умиления и прочей экзальтации.

Глядя на Гешу, я впервые в жизни окончательно поняла, как мало в жизни решает красота. Назвать эту свинью красивой мог только человек, отдавший бы яблоко раздора в обход всех богинь лепрекону. Рожа у Геши была одутловатая. Глазки как у крокодила. Харя небритая. В носу кто-то живет собственной жизнью.

Но зато у нее было в избытке того очарования и солнечного магнетизма, что сейчас коротко и емко называют няшностью.

Если бы не это, Геша закончила бы свои дни в кастрюле. Даже очень терпимые к ней хозяева иногда мутились рассудком и видели в ней не домашнего питомца, а бегающий по какому-то недоразумению холодец. Потому что вредоносность Геши, даже если измерять ее в моем слабоумном коте Матвее, равнялась где-то трем мейн-кунам. Попросту говоря – зашкаливала.

Геша вскрыла и перелопатила паркет. Две комнаты выглядели так, будто там кроты под бутиратом копали картошку. Геша смолола в пыль плинтусы. Геша рвала и терзала нежные тела диванов и кресел, жевала шторы, подтачивала ножки стульев. Это была убийца интерьеров во плоти. Никакая бригада таджиков не может сравниться по разрушительной силе с одной маленькой, полной энтузиазма свиньей.

Кстати, о плоти.

«Вес карликовых свиней может колебаться от девяти до ста килограмм», – любезно сообщает нам сайт, посвященный мини-пигам. Геша набрала сорок пять.

Когда я, руководствуясь лучшими намерениями, показала хозяйке вышеприведенную цитату, та впала в исступление и едва не похоронила меня под свежевскопанным паркетом. Ибо я не просто наступила на больную мозоль, а прямо-таки потопталась по гангрене. Свинью ограничивали в еде, но та вела себя как большинство девочек на диете: зверела, свирепела и видела во всем съедобное. «Жрете?! – трубила посреди ночи разъяренная Геша. – Вот и я не жру!»

Кстати, о трубах.

Когда-то я думала, что свиньи хрюкают и визжат.

Геша откорректировала мое заблуждение. Она кряхтела, тявкала, стонала, мычала, хмыкала, хрипела, верещала и вопила. Сопела. Надрывалась и голосила. Учтите, что это звуки, которые свинья издавала только с помощью собственной носоглотки. Если прибавить к этому четыре копыта, которыми она топала, грохотала, царапалась, скреблась, цокала и отбивала чечетку, то станет ясно, отчего через два года жизни с Гешей три взрослых человека, взявших это чудовище к себе домой, стали похожи на хатифнаттов. Цитирую для тех, кто не в курсе: «Хатифнатты белые, продолговатые и немного напоминают шампиньоны».

Самое печальное, что они ее любили. Обаятельных свиней все любят. Любви было много, а вот радости все меньше и меньше. И в этом отношении Геша тоже принесла хозяевам новый опыт сильных эмоциональных переживаний. До нее они, наивные, полагали, что где любовь, там и радость. Ха-ха!

В конце концов, обливаясь слезами, моя знакомая отдала Гешу родственникам в коттеджный поселок. Там свинья поработила всех, включая сторожа, и живет до сих пор в довольстве, сытости и специально отведенной для нее комнате, которую можно крушить сколько захочется. Она наконец-то разжирела до мечтаемых шестидесяти кило. Я видела фотографии. Геша больше в ширину, чем в длину, глазки у нее окончательно провалились куда-то в череп, а харя заросла еще сильнее (и сходство с Расселом Кроу тоже усилилось).

Счастье Геши омрачают только два хозяйских кота, которые отказываются признавать это псевдокарликовое недоразумение за владычицу людских сердец и безжалостно гоняют разжиревшую свинью по всему дому. Чем лишний раз напоминают мне о том, что обаяние – это, конечно, половина пути ко всеобщему обожанию, но вторая половина заключается в умении вовремя вывести из строя потенциальных противников, то бишь качественно зачистить поляну.

Здесь пока у котиков нет конкурентов.

Лет десять назад мне на глаза попалось упоминание об одной редкой профессии, и у меня случился, выражаясь нынешним языком, инсайт. Озарение. Я поняла, чем хотела бы заниматься до конца своих дней.

Ради этого дела я превозмогла бы даже лютую ненависть к холоду. Ибо мало что по степени привлекательности могло в тот момент сравниться в моих глазах с работой Переворачивателя Пингвинов.

Над белой Антарктидой летают самолеты. Толстые пингвины во фраках задирают головы им вслед. И, не в силах удержать равновесие, валятся на спины, как сбитые кегли.

Стихотворение «Жук упал и встать не может» первоначально было написано про этих бедных птиц, но редактор велел переделать. Потому что жуков ребенок видит каждый день, а пингвинов, как правило, значительно реже. Или жуков не так жалко. Упал и упал. Может, это вообще колорадская сволочь, обкусал уже всю картошку и завалился на спину от обжорства, рыгая и сопя. «Ну и пусть сдохнет, пес с ним!» – мстительно сказал редактор, который все выходные провел, уткнувшись лысиной в ботву и с банкой керосина в руке.

А пингвинов жалко до слез. Они лежат, трогательные и безобидные, как Лев Евгеньевич Хоботов, и лишь тщетно сучат лапками. Вокруг толпятся другие, волнуются, машут крыльями, даже подталкивают несчастного: мол, давай, чувак, переворачивайся, еще немного – и ты спасен! Но в глубине пингвиньих душ все понимают и стараются не плакать.

И тут появляешься ты.

Снег хрустит под ногами, как яичная скорлупа. По сизой от холода воде дрейфует айсберг, похожий на тот огромный сине-зеленый непрозрачный кусок стекла, что был когда-то выставлен в витрине соседнего магазина «Оптика». Над головой твоей нимб, и пингвины благоговейно замолкают, завидев тебя.

Ты подходишь к упавшему, мягко берешь его за узкие скользкие плечики, приговаривая: «Ну что же ты, дружище…» И рывком поднимаешь на ноги.

В слепящих лучах солнца спасенный пингвин улепетывает все дальше, а ты смотришь ему вслед и улыбаешься в тройной слой шарфа.

Отныне время твое измеряется не днями, не промежутками от отпуска до отпуска, не школьными четвертями, не неделями, оставшимися до мая. Оно измеряется спасенными пингвинами. Утренние пробки, новости, от которых хочется надеть на голову шапочку из фольги, верхние соседи, упорно заливающие твою квартиру, нижние, не здоровающиеся даже в лифте, работники почты России, коллега с привычкой включать радио на рабочем месте, вестибюли поликлиник, вечернее метро, брезгливо отрыгивающее тебя на станции, где даже колонны повесились бы от тоски, будь у них шея, – всего этого больше нет. Как говорит миссис Норидж, если выполнять свою работу очень хорошо, однажды ты можешь поверить, что в мире не существует ничего, кроме нее.