Все это Джереми произнес ровным, бесстрастным голосом, но она чувствовала, как ему больно. Ее сострадательное сердце потянулось к нему.

– О, Джереми, мне так жаль, – тихо проговорила она, мысленно задаваясь вопросом, осознает ли он, как сильно сжимает ее руку. – Сколько тебе было, когда это случилось?

– Шесть лет. – Он горько усмехнулся. – Отец не слишком любил меня, поэтому отправил к родственникам в Венесуэлу, как только я закончил школу. Единственным моим утешением здесь был Джеффри. Он относился ко мне с теплотой и любовью, всегда защищал от отцовского гнева, который, справедливости ради следует сказать, не всегда был несправедливым, ибо я рос ужасно своевольным. Наверное, все дело в моих цыганских корнях. Впрочем, в моей крови много всего намешано: на четверть американец, на четверть венесуэлец и наполовину цыган!

Он вдруг заметил, что сильно сжимает ее руку, ослабил пальцы и стал рассеянно гладить их, отчего в животе у Глэдис словно вспорхнули сотни крошечных бабочек.

– Он ведь был старше, да? – тихо спросила Глэдис.

– Да, почти на шесть лет, но, несмотря на разницу в возрасте, мы с ним были очень близки. Вопреки сложившемуся стереотипу, что сводные дети обычно враждуют, у нас были прекрасные отношения. Он переживал не меньше, чем я, когда меня отправили в Венесуэлу.

– Вы… вы осуждаете своего отца за то, что он это сделал? – спросила она. – Но ведь он не оставил вас, дал вам образование.

– И ты полагаешь, что этого достаточно? Разве родительскую любовь можно заменить исполнением родительского долга? А как же чувства ребенка? Его переживания? Его потребность чувствовать себя любимым и нужным в этом большом и жестоком мире?

Она молчала, и он продолжил:

– Я бы никогда так не поступил со своим ребенком. Я хочу сказать, что, если бы какая-то женщина забеременела от меня, я бы женился на ней не раздумывая и не позволил, чтобы мой ребенок рос незаконнорожденным. Понимаешь?

Он так пристально, так напряженно всматривался в ее лицо, будто имел в виду не какую-то гипотетическую женщину, а именно ее, Глэдис.

Она облизнула губы.

– Но… но что, если бы эта женщина не захотела выходить за вас замуж? Вы такого не допускаете? В наше время многие женщины воспитывают детей в одиночку.

– Я бы ее заставил, – твердо сказал он. – Так или иначе, но не позволил бы моему ребенку расти без отца.

Почему-то у нее не возникло ни малейших сомнений, что он бы так и поступил.

Окно кабинета Джеффри Гамильтона выходило на озеро, к которому от дома спускался пологий склон, плавно переходивший в песчаную отмель. Весна потихоньку вступала в свои права, и даже за те несколько дней, что Глэдис пробыла здесь, холмы зазеленели чуть ярче, а почки на деревьях в запущенном саду заметно набухли.

У Глэдис установился определенный распорядок дня. По утрам она спускалась в столовую, где завтракала либо с Джереми, либо одна, если он к тому времени уже уезжал по делам. Потом шла в кабинет, который миссис Окли с разрешения Джереми открыла, убрала и проветрила для нее, садилась к своему ноутбуку и работала над книгой. Работа спорилась, несмотря на то что мысли то и дело норовили ускользнуть в сторону, – в сторону Джереми, разумеется! – и три главы из задуманных десяти у нее уже были почти готовы. После обеда она обычно с полчаса гуляла по дорожкам сада, иногда спускалась к озеру и кормила чаек оставшимися с обеда кусочками хлеба, затем возвращалась в дом и продолжала работу.

После того вечера в библиотеке Джереми она видела мало, в основном только в столовой: он держал слово не докучать ей, а она была слишком застенчива, чтобы признаться, что не только не возражает против его общества, но, напротив, жаждет его. Когда он отсутствовал, миссис Окли передавала его извинения, приправленные ее собственными домыслами и наблюдениями.

– Я слышала, мистер Джереми часто наведывается в конюшни миссис Клейтон, – поведала она как-то Глэдис во время обеда, на котором Джереми не присутствовал. – Они вместе в школе учились. Говорят, у них была любовь, да что-то там не заладилось, а потом он уехал в Венесуэлу, а она через пару лет замуж вышла.

В следующий раз, за ужином:

– Мистер Гамильтон просил вам передать, что сегодня ужинает у Дженкинсов. Доктор Дженкинс – наш местный врач, уж такой внимательный, каких еще поискать. А дочка у него красавица, но вот, поди ж ты, не повезло бедняжке, такая молодая – всего двадцать семь – и уже вдова. Ее муж разбился на машине год назад. Я слышала, она сейчас гостит у родителей.

Конечно, миссис Окли рассказывает ей все это по простоте душевной, без всякого намека, убеждала себя Глэдис, стараясь быть великодушной, но тем не менее это отвлекало ее от работы и мешало сосредоточиться. Можно сколько угодно притворяться, что между нею и Джереми ничего нет и быть не может, но все-таки она не могла избавиться от неприятного чувства, подозрительно смахивавшего на ревность, когда представляла его в обществе других женщин. Глэдис твердила себе, что это смешно и глупо, что у нее нет на него никаких прав. Более того, они, эти права, ей совсем не нужны. Но ничто не помогало. Дни шли за днями, а ее желание быть с ним отнюдь не уменьшалось, а, напротив, лишь усиливалось.

Сандра тоже не подавала о себе знать. С одной стороны, это было хорошо – пусть потомится неизвестностью, но с другой – Глэдис испытывала чувство обиды: неужели Сандре совершенно все равно, что с ней здесь произошло, жива ли она вообще.

Скрывать свою болезнь оказалось совсем нетрудно, поскольку они с Джереми, в сущности, жили каждый своей жизнью. Да, она сама этого хотела, сама об этом просила, но отчего же у нее теперь так грустно и пусто на душе? Днем, когда она работала, было еще терпимо, а вот вечерами, когда миссис Окли уходила к себе домой, Глэдис оставалась одна, а впереди была длинная, одинокая ночь…

Однажды во время обеда, как раз когда миссис Окли накладывала ей рагу из баранины с овощами, в столовую вошел Джереми. Он был в короткой кожаной куртке и тесно облегающих джинсах, от него пахло лошадьми, и он излучал такую мужественность, силу и энергию, что Глэдис поневоле залюбовалась им, не сумев скрыть своего откровенно восхищенного взгляда. Заметив это, Джереми широко улыбнулся, и она поспешно отвела глаза и покраснела.

– Добрый день. Приятного аппетита, Глэдис, – вежливо сказал он. – Прошу прощения, – продолжил он, снимая куртку и вешая ее на спинку свободного стула. – Я не успел переодеться. Все время забываю, что надо соблюдать правила этикета, ведь у меня гостья. – Он отодвинул стул напротив нее и сел, позволив миссис Окли обслужить его.

Глэдис была уверена, что ничего он не забыл, просто решил поддразнить ее. Что ж, если он нарывается на небольшую стычку, она вполне может оказать ему такую любезность. Может, тогда он наконец перестанет ее игнорировать, словно она пустое место?

Однако Глэдис благоразумно дождалась, когда удалится любопытная миссис Окли, прежде чем заметить: