У Дины Августовны с терпением был полный порядок, совсем как у древних греков. Недаром ей поддавалась их знаменитая кембрийская глина. Хотя… сказать по правде, Варькиной маме и в голову не приходило, что можно кричать на Стулова, десяти лет от роду, у которого из родителей была одна бабушка и который вместо «Августовна» говорил «Агнецевна». От слова «агнец» – «божий барашек».

«Если б Ангел разбился, мне бы было харакири!» – с ужасом подумала Варька. А вслух возопила:

– Ангелы не бьются: у них крылья! Переведи скорей: я говорю по чужому мобильнику! Деньги тикают!

– «А кер вайан рьян д’ампосс’ибль», – мелодично, как Патрисия Каас, произнесла мама, держа Ангела за крыло. – «Страстное сердце не знает преград!»

– Вот-вот! – воскликнула Агнесса Федоровна. – Что я вам говорила! Я про кураж сразу понимаю.

Внезапно и до Варькиной мамы дошел смысл того, что она перевела.

– Варвара! Где ты это взяла? – строгим голосом начала она допытываться. – Приведи весь контекст.

– Контекст такой вот: овал с крестом, виноградная гроздь – вроде эмблемки, еще слова: «Ла проприете де Бенуэ», – добросовестно перечисляла Варька. – А больше ничего, никакого другого контекста на коробочку не влезет: она малюсенькая, и я думаю, серебряная. Ее мальчик в лужу уронил. А я у Туси.

Мамин голос странно завибрировал:

– Никуда не уходи! Я сейчас приеду!

Это было что-то невероятное. Варькина мама никогда не оставляла свою кембрийскую глину посреди рабочего дня. Тем более накануне выставки, за которую была ответственная. Да еще с Ангелом на руках. Она так разволновалась, что сунула Ангела в карман и пулей вылетела из УДОДа. Прямо как настоящая птица.

Без видимых причин, под утро 13 декабря, ему приснился Ангел. У Ангела были длинные серебряные волосы, заколотые молодежной заколкой «краб». «Краб» то и дело норовил соскользнуть, и волосы выныривали из-за шеи легкими волнами то справа, то слева. Как вода в Сене, когда ее бороздит веселый кораблик «Бато Паризьен», на котором Жоффре не ездил ровно пять лет. Ничего подобного ему никогда раньше не снилось. Может, все дело в том, что Петербург очень напоминал ему Париж, а сегодня был особенный день? Жюстин однажды сказала ему: «Когда нашему сыну исполнится тринадцать лет, это будет событием для рода Бенуа, правда? Может, даже фамильная сабля шандарахнется со стены!» У нее была такая манера: говорить серьезные вещи шутливым тоном, да еще эти словечки… В их семье такое было не принято. Отец, когда увидел ее в первый раз, немедленно сделал брови домиком. Жоффре страшно испугался, что Жюстин обидится и исчезнет. Он схватил ее за руку, встал напротив отца, напустил в голос металла и процитировал девиз рода: «Страстное сердце не знает преград!» И тоже поставил брови домиком. Покосился на Жюстин и увидел, как она давится смехом. Она была ни на кого не похожа. Совсем особенная. Даже его неприступно-каменный отец со временем сдался и полюбил ее…

Однажды, жизнь назад, когда Жоффре было столько лет, сколько Жюлю должно было исполниться сегодня, он наткнулся на стихи Поля Фора. Стихи напоминали старинную музыку, мелодию клавесина. У них в замке был клавесин. На нем когда-то играла роковая шляпница Барбара, заставившая покраснеть весь их род. Его далекий предок, тот самый, что привел Барбару в дом, был черноволосым, как вороново крыло, а сын его и Барбары, Кристоф, уже имел прозвище Ле ру. Отныне на Луаре их так и звали – Рыжие! Вуаля!

У Жоффре было еще одно прозвище – Романтик. Как раз из-за тех самых стихов. Он помнил их наизусть и часто повторял вслух. Друзья подтрунивали над ним, ведь в то время все увлекались роком, который не ужасный, а «тяжелый». А тут – нате вам! Символист выискался, смех, да и только!

А Жоффре упрямо твердил:

Речь шла о счастье. Стихотворение так и называлось: «Ле бонер», что переводится с французского как «Счастье».

«В сущности, так и получилось», – думал Жоффре Бенуа, без улыбки глядя в окно машины на прекрасные старинные дома Невского проспекта, напоминающие ему декорации к классическому балету. Дома эти казались ему печальными, а город просто удручал. Причем именно тем, чем восхищал его сына – своим сходством с Парижем. Но додумать эту мысль до конца Жоффре не успел: затрезвонил телефон. Точнее, даже два телефона. Сначала дипломат снял трубку срочной консульской связи. И услышал:

– Господин вице-консул, ваш сын не пришел сегодня в гимназию. Дома его тоже нет…

Побледнев, как снег, который внезапно просыпался сегодня на улицу, Жоффре схватил надрывающийся мобильник.

В мобильнике кто-то плакал.

Машина прочно застряла в пробке, несмотря на свой важный мидовский номер. Жоффре выскочил и побежал бегом, забыв и про возраст, и про положение, и про несгибаемые принципы древнего рода.

В трубке плакал его единственный сын. Жоффре сразу это понял, хотя никогда раньше не слышал его плача, а Жюль не произнес ни одного слова. Ни по-французски, ни по-русски.

Снег валил так, будто дело происходило не на Невском проспекте, а где-нибудь в Сибири. Огненная шевелюра Жоффре мгновенно побелела, ведь он был без шляпы. Никакие вице-консулы и даже консулы в шляпах в машинах не ездят, а Жоффре выскочил, естественно, из автомобиля. Шофер за Жоффре сразу не поспел. Шофер был русский, Геннадий. Он не уступал Жоффре в скорости, потому как в детстве Геннадий занимался футболом, так что бегать умел быстро.

Как все дипломаты, Жоффре был законопослушен. Он не нарушал правил уличного движения даже в минуты потрясений. Поэтому и задержался у светофора, который полыхал красным светом. Именно там его нагнал шофер и раскрыл над ним зонтик.

Жоффре перехватывал мобильник то одной рукой, то другой, постоянно прижимая его то к левому уху, то к правому. Но теперь не было слышно ничего, даже плача. В ушах стучало лишь его собственное сердце. Когда человека охватывает панический ужас, в голову могут прийти самые неожиданные мысли. У Жоффре сейчас их было две. Первая: русские ошибаются, когда говорят, что от страха сердце уходит в пятки. Не в пятки, а в уши. (В свободное от дипломатии время Жоффре Бенуа увлекался русским фольклором. Это было его хобби.) А вторая… точнее, нет, обе мысли были первыми! Какие уж тут места, когда сердце стучит в ушах?! Так вот, главная мысль Жоффре была про число тринадцать. Неужели оно, число, изменило их роду и из счастливого превратилось в трагическое? Где его сын? Он жив?! Жив он?! Жоффре не замечал даже, что разговаривает вслух. Причем по-русски.