Возле большого штабеля брёвен, гулко охая, бил деревянной колотушкой Мишка Коршуков, забивая сухой берёзовый клин в распиленный сутунок, чтобы расколоть его на поленья – бадоги. Вообще-то он был, конечно, Михаил, вполне взрослый человек, но так уж все его звали на селе – Мишка и Мишка. Он нарядно и даже модно одевался, пил вино не пьянея, играл на любой гармошке, даже с хроматическим строем, слух шёл – шибко портил девок. Как можно испортить живого человека – я узнал не сразу, думал, что Мишка их заколдовывает и они помешанные делаются, что, в общем-то, оказалось недалеко от истины – однажды этот самый Мишка на спор перешёл Енисей во время ледохода, и с тех пор на него махнули рукой – отчаянная головушка!

– Что за шум, а драки нету? – спросил Мишка, опуская деревянную колотушку. В его чёрных глазах искрились удаль и смех, на носу и на груди блестел пот, весь он был в плёнках бересты, кучерявая цыганская башка сделалась седой от плёнок, опилок и щепы.

Мы рассказали Мишке про гусей. Он радушным жестом указал нам на поленья. Когда мы расселись и сосредоточенно замолкли, Мишка снял шапку, потряс чубом, выбивая из него древесные отходы, вынул папироску, постучал ею в ноготь – после получки дня три-четыре Мишка курил только дорогие папиросы, угощая ими всех без разбору, всё остальное время стрелял курево – прижёг папироску, выпустил клуб дыма, проводил его взглядом и заявил:

– Погибнут гуси. Надо им, братва, помочь.

Нам сразу стало легче. Мишка сообразит! Докурив папироску, Мишка скомандовал нам следовать за ним, и мы побежали на угор, где строился барак.

– Всем взять по длинной доске!

– Ну, конечно же, конечно! – ликовали парнишки. – Как это мы не догадались?

И вот мы бросаем доски, ползём меж торосов к припою. Под козырьком льдин местами ещё холодеют оконца воды, но мы стараемся не глядеть туда.

Мишка сзади нас. Ему нельзя на доску – он тяжёлый. Когда заканчивается тесина, он просовывает нам другую, мы кладём её и снова ползком вперёд.

– Стоп! – скомандовал Мишка. – Теперь надо одному. Кто тут полегче? – Он обмерил всех парней взглядом, и его глаза остановились на мне, вытрясённом лихорадкой. – Сымай шубёнку! – я покорно расстёгивал пуговицы, мне хотелось закричать, убежать, потому что уж очень страшно ползти дальше. Мишка ждал, стоя на тесине, по которой я уже прополз, и наготове держал другую, длинную, белую, гибкую. Я опустился на неё животом и сквозь рубаху почувствовал, какая она горячая, а под горячим-то трещит лёд, а подо льдом: «Господи! Миленький! Спаси и помилуй люди Твоя… – пытался я вспомнить бабушкину молитву… – Даруя… сохраняя крестом Твоим… Даруя… сохраняя… достояние…» – заклинал и молил я.

– Гусаньки, гусаньки! – звал я, глядя на сбившихся в кучу гусей. Они отплыли к противоположному от меня закрайку полыньи, встревоженно погагакивая. – Гусаньки, гусаньки… – не в силах двинуться дальше – лёд с тонким перезвоном оседал подо мной, под доской, беленькие молнии метались по нему, пронзая уши, лопнувшей струной.

– Гусаньки, гусаньки! – плакал я.

Гуси сбились в плотный табунок, вытянув шеи, глядели на меня. Вдруг что-то зашуршало возле моего бока, я обмер и, подумав, что обломился лёд, уцепился за доску и собрался уже заорать, как услышал:

– Держи! Держи! – Мишка приблизился, доску мне суёт.

Доска доползла до воды, чуть прогнула закраек, раскрошила его. Кончиками онемевших пальцев я держал тесину, звал, умолял, слизывая слёзы с губ:

– Гусаньки, гусаньки… Господи… достояние Твое есмь…

Мать-гусыня поглядела на меня, недоверчиво гагакая, поплыла к доске. Всё семейство двинулось за ней. Возле доски мать развернулась, и я увидел, как быстро заработали её яркие, огненные лапы.

– Ну, вылезай, вылезай! – закричали ребятишки.

– Ша! Мелочь! – гаркнул Мишка.

Гусыня, испуганная криками, отпрянула, а гусята метнулись за нею. Но скоро мать успокоилась, повернулась грудью по течению, поплыла быстро-быстро и выскочила на доску. Чуть проковыляв от края, она приказала: «Делать так же!»

– Ах ты, умница! Ах ты, умница!

Гуси стремительно разгонялись, выпрыгивали на тесину и ковыляли по ней. Я отползал назад, дальше от чёрной жуткой полыньи.

– Гусаньки, гусаньки!

Уже на крепком льду я схватил тяжёлую гусыню на руки, зарылся носом в её тугое, холодное перо.

Ребята согнали гусей в табунок, подхватили кто которого и помчались в деревню.

– Не забудьте покормиыть! – кричал вслед нам Мишка. – Да в тепло их, в тепло, намёрзлись, шипуны полоротые.

Я припёр домой гусыню, шумел, рассказывал, захлёбываясь, махал руками. Узнавши, как я добыл гусыню, бабушка чуть было ума не решилась и говорила, что этому разбойнику Мишке Коршукову задаст баню.

Гусыня орала на всю избу, клевалась и ничего не желала есть. Бабушка выгнала её во двор, заперла в стайку. Но гусыня и там орала на всю деревню. И выорала своё. Её отнесли в дом дяди, куда собрали к ней всех гусят. Тогда гусыня-мать успокоилась и поела.

Левонтьевские орлы как ни стерегли гусей – вывелись они. Одних собаки потравили, других сами левонтьевские приели в голодуху. С верховьев птицу больше не приносит – выше села ныне стоит плотина самой могучей, самой передовой, самой показательной, самой… в общем, самой-самой… гидростанции.

* * *

Что такое забереги, уловы и заводи?

Забереги – полоса льда вдоль берега, когда середина реки или озера ещё не замёрзла (или уже оттаяла). Уловы (ударение на «у») – места, где течение заворачивает и течёт навстречу общему потоку. Заводь – залив на реке, где практически нет течения. Второе её название – затон. Поскольку текучая вода всё время перемешивается, она замерзает позже – снизу подходят порции ещё не остывшей воды.

Что такое шуга?