не протолкнуться; это меня утешило. Лукас – Питер, как я должна называть его, – пришел по дружбе, которую, полагаю, немного стимулировала моя похвала в адрес его романа[296]. Он костлявый розовощекий маленький аскетичный священник, такой цельный, здравомыслящий и простой, что его невозможно не уважать, хотя в вопросах литературы мы расходимся во мнениях. Он говорит, что Том и прочие выбросили интеллект на ветер и отказались от души, а настоящими поэтами считает Хаусмана и Де Ла Мара[297]. Я говорю, что поэзия умерла, а Том и прочие пытаются ее воскресить. Ситуэллы, по его словам, просто хотят славы. Они аристократы, отвечаю я, и считают критику дерзостью выскочек из челяди. Он говорит, что в их произведениях в любом случае нет ничего хорошего. А что насчет этого любителя Де Ла Мара, спрашиваю я. Самый очаровательный из мужчин. Ну допустим. С учетом того, что у Питера нет никакой связности, он вечно гоняется за странными существами – золотыми рыбками в мисках, как я их называю. Да, но мы ведь не можем все быть великими поэтами-философами, отвечает он. Во всяком случае, Том не любитель, говорю я. Том читал лекции, и, как мне кажется, не произвел хорошего впечатления в Кембридже[298]. Наедине он рассказывает молодым людям, как в Париже готовят рыбу; опять эта его застенчивость, я полагаю. Однако Питер, на мой взгляд, слишком категоричен в суждениях; в их основе – начитанность и еще тяга к эстетике. У него невыдающийся ум; он не был и никогда не будет личностью, а это, на мой взгляд, самое главное в критике и в любом другом виде писательства, ведь все мы субъективны настолько, насколько это вообще возможно. Но главное – личность.

9 марта, вторник.

Потом я была на двух вечеринках: чай у Этель и ужин у Мэри.

У Этель была ужасная жуткая духота. Я болтала в ярком свете, словно на сцене.

– Ну что, – спросила Оттолин, – как поживаешь? Выглядишь просто замечательно, как будто никогда и не болела.

(Зачем она это говорит? Чтобы вызвать жалость к себе, конечно.)

– Не могу сказать, что мне лучше.

Сама же она была одета как 18-летняя девушка; платье из жоржета томатного цвета, отороченное мехом.

Этель говорит, хихикая:

– Какая милая шляпка.

А я в своей старой фетровой шляпе вся продрогла, пока шла вместе с Дэди сквозь снег.

«Что ж, – говорю я себе, – все равно доведу дело до конца: займу свое место, сяду будто на трон и сперва заговорю о самодовольном юнце Ли Эштоне[299]: “Гляньте, что сегодня написали в “Times” на передовице”» (они цитируют меня и Джойса[300], чтобы продемонстрировать хорошую прозу в сравнении с «Королевой Викторией»[301]).

– Мне бы очень хотелось узнать, действительно ли вы считаете, что этот очаровательный человек так уж хорошо пишет.

Потом Этель нас отвлекла; в разговоре о Перси Лаббоке[302] Оттолин спросила:

– А русские более страстные, чем мы?

– Нет, – ответила я, – уж точно не по сравнению со мной. Меня попросили привести пример. Когда я принимаю приглашения Оттолин, Леонард постоянно говорит: «Я думаю о тебе хуже некуда». Внезапно вспоминаю, что меня пригласила именно Оттолин. «Будь у мистера Лаббока дочь, он бы нашел, о чем писать», – ужасно эгоистичная жестокость со стороны Оттолин, так что я отправилась домой, держа Дэди за руку; обсуждая с ним стипендиатов, которых объявят в субботу (Питер считает, что Дэди ничего не получит[303]); оскорбляя Челси и Оттолин; причитая, как же низко я пала.

Что касается вечеринки у Мэри, то там, если не считать обычного стеснения по поводу пудры и румян, туфель и чулок, я была счастлива благодаря главенству темы литературы. Она помогает нам оставаться милыми и здравомыслящими – я имею в виду Джорджа Мура[304] и себя.

У него розовое глуповатое лицо; голубые глаза, похожие на твердые камешки; копна белоснежных волос; худые слабые руки; покатые плечи; большой живот; хорошо подогнанный и выглаженный фиолетовый костюм; и, на мой взгляд, идеальные манеры. То есть он говорит без заискивания или давления на собеседника и принимает меня такой, какая я есть; да и ко всем остальным у него тот же подход. Несмотря на свой возраст, он по-прежнему непоколебим, непобедим, бодр и проницателен. А что насчет Харди и Генри Джеймса[305]?

– Я довольно скромный человек, но, признаться, считаю, что “Эстер Уотерс[306]” лучше “Тэсс[307]”. Но что тут скажешь об этом человеке? Он не умеет писать. Он не может рассказать историю. Вся суть художественной литературы в том, чтобы рассказывать. Потом он заставляет женщину признаваться. Но как именно? От третьего лица! А ведь эта сцена должна быть трогательной и сильной. Представьте, как бы ее написал Толстой[308]!

– Но “Война и мир”, – сказал Джек [Хатчинсон], – это величайший роман. Я сразу вспоминаю сцену, в которой Наташа приклеивает усы, а Ростов, впервые обратив на Соню внимание, влюбляется.

– Нет, мой добрый друг, нет в этом ничего особенного. Самое обыкновенное наблюдение. Ну, мой добрый друг, – сказал он мне, замешкавшись на мгновение, прежде чем так обратиться, – а вы что думаете о Харди? Вам нечего добавить. Художественная – худшая часть английской литературы. Сравните ее с французской, с русской. Генри Джеймс написал несколько прелестных рассказов, прежде чем изобрел свой жаргон. Но они о богатых людях. Нельзя писать о богачах, потому что, – вроде бы сказал он, – у них нет инстинктов. Но Генри Джеймса, похоже, вообще интересовали только описания мраморных балюстрад. Ни в одном из его персонажей нет страсти. А вот Энн Бронте[309] была величайшей из всех Бронте; Конрад[310] не умел писать и т.д.

Но все уже в прошлом.

20 марта, суббота.

Вчера я спрашивала себя, что будет со всеми этими дневниками. Если я умру, что с ними сделает Лео? Сжигать он не захочет, но и опубликовать не сможет. Думаю, ему надо составить из них одну книгу, а остальное сжечь. Рискну предположить, что на небольшой сборник хватит, особенно если разобрать все каракули и собрать фрагменты воедино. Бог с ними.

Это все из-за легкой меланхолии, которая иногда наваливается на меня и заставляет думать, будто я уродливая старуха. Повторяю одно и то же. И все-таки мне кажется, что только сейчас я начала излагать свои мысли как настоящая писательница.

Вчера вечером ужинала с Клайвом, чтобы познакомиться с лордом Айвором Спенсером-Черчиллем[311] – элегантным, утонченным юношей, похожим