А Вареньку в пятом классе приблатненный Атюков из седьмого назвал прыткой козочкой и шлепнул по ягодице при рыгочащих дружках и при Арьке. Арька полез драться, получил по первое число, даже ухо ему порвали, и он на следующий день пошел в «Динамо» и записался на бокс и на парашют в ОСАВИАХИМе.

В ней улыбались воспоминания: с тех пор Арьке ее и не выпало случая защищать, кроме как через год в деревне от бодливой коровы Нюрки. Нюрка вообще-то была неплохая корова, даже хорошая, но со странностью — впадала иногда в меланхолию, замирала на пару часов, глядя в точку, а потом взбрыкивала и неслась по лугу, норовя боднуть встречного-поперечного: ну, не рогом, лишь лбом. А потом Арька так натренировался и вымахал, что пристать к Вареньке никому в голову не приходило.

Потом еще на коровью тему был случай веселый, как Арька, куражась, по проселку пошел колесом, потерял равновесие и шлепнулся в коровью лепешку!

А защищать — больше не приходилось. Вот сейчас только — от фашистов.

Варенька вспохватилась, что еще не придумала, чего бы про Александра Павловича рассказать важного. Между тем выступал Ким:

— Александр Павлович еще был сметливый! Он насоветовал Попову, ну, с третьего этажа, начальнику противовоздушной самозащиты, собрать нас… Ну, пацанов таких… Башибузуков, короче. И чтобы когда в тревогу граждане затемнение нарушали, мы из рогаток по этим окнам… ну, мелкими камешками, чтоб не разбить, а в разум вогнать. Действовало!

Настала очередь Вареньки. Варенька стушевалась, сначала почему-то вспомнила, что Александр Павлович научил ее нести голыми руками стакан со сколько угодно горячим кипятком, особо держать тремя подушечками пальцев снизу и тремя сверху. Затем поправилась и рассказала важнее: как в день смерти утром заглянула к Александру Павловичу, и он рассказал ей притчу про жа-вороноков, а потом извинился и попросил уйти, сказал: «Я занят, я умираю».

Мама припомнила, как Александр Павлович ее угостил тортом «Северное сияние».

Патрикеевна выступала последней:

— Кимка малой еще был совсем, только буквы недавно разбирать начал. Я его к этим-то подослала, иди говорю к Генриетте Давыдовне и Александру Павловичу, спроси, слово-то это через какую букву пишется — «ы» или «и».

— Какое слово? — не поняла Варенька. То есть все не поняли, а Варенька первой спросила.

— Ну, «жыд» или «жид»?

Юрий Федорович несколько крякнул.

— И что же?

— А они ему сказали, что нет такого слова! — хихикнула Патрикеевна.

— И?

— Чего «и»? Ы! Ничего. Обманули малого.

— Не было такой истории! — возмутился Ким.

— Была-была. Ты просто забыл, — махнула рукой Генриетта Давидовна. И улыбнулась, впервые с Сашиной смерти. Она почему-то не обижалась на Патрикеевну.

Но принципиальный да еще выпивший интернационалист Юрий Федорович уже разгорячился:

— П-позвольте-позвольте! П-патрикеевна, сегодня, в такой день, вы м-могли бы и удержаться от этих ваших антисемитских…. х-хохм.

— Так а чо, не так? — не замешкалась подбочениться Патрикеевна. — Вот рассказывают: взяли немцы группу пленных. Там два еврея и десять русских. Немцы предложили русским евреев заживо закопать. Землей засыпать. Русские что? Правильно, отказались. Тогда немцы предложили евреям русских зарыть. И те русских заживо — с удовольствием! И еще просили!

— Нет-нет, не может быть, — испугалась Варенька.

Патрикеевна хихикнула и переменила тему:

— Вы пока на погосте-то были, «Ленправда» пришла за ту неделю. И там новый указ, что семьи солдатиков, сдавшихся в плен, будут расстреливаться!

На это «не может быть» сказал Рыжков-старший.

— Да посмотри газету-то. Обычный ваш советский указ. Ни один гитлер такого не сочинит. Так что, Сдастся вот в плен ваш Арвиль-Марвиль…

Тут уж Генриетта Давыдовна запыхтела, и Юрий Федорович набрал в легкие воздуха, Ким вскочил, сжал кулаки, но метроном в черной тарелке засеменил рваным быстрым стрекотом: воздушная тревога.

Патрикеевна шмыгнула и через секунду уже выходила в дверь с аккуратным рюкзачком за плечами. Там, по ее собственным словам, лежали документы, теплая одежда, а также «деньжища» и «пожевать». Юрий Федорович в начале бомбардировок, сочтя, что Патрикеевна поступает мудро, и себе завел подобного ассортимента портфель. Но так как ему все чаще приходилось ночевать в госпитале, причем иногда не зная, заночует или вернется домой, то портфель все чаще оказывался не там, где Юрий Федорович; и где, например, портфель находился в настоящий момент, Рыжков-старший не помнил.

В тот вечер, впрочем, в бомбоубежище никто кроме Патрикеевны не пошел.

А Ким перед сном прочел на кухне в «Ленправде» про семьи Указ.

Первое время Максим выбирал пути побезлюднее, а на проспектах передвигался ближе к домам, в тени. Он и вообще считал незаметность первой доблестью спец-службиста, а перед Ленинградом он — вполне в том себе признаваясь — робел.

Но приключение под рамой Мадонны Констобиле как расколдовало: и дышать стало шире, и народ на улице расступался теперь, а дворцы-особняки казались ниже и как-то поблекли. Будто увядали вместе с природой, будто выжухло из них угрюмую мощь, как из листьев зеленый сок. Гнилой воздух проходил врозь, а легкие наполняла лишь свежесть недалекого моря.

Елена Сергеевна улетела через Москву на Урал, навстречу новым туманам, в том же самолете полетел в столицу, на экспертизу приятелю Максима из эстетического отдела Лубянки, полный список спасаемых шедевров: может удастся подловить академика на каком черепке. На стол Максима уже третьего дня легли досье на всех эр-митажников, коллеги из экономического внюхивались сейчас в эрмитажную бухгалтерию.

Кое-что даже и нарылось — некогда Хва-Заде грудью отмазывал некоего Бесчастных, сотрудника Павловского института в Колтушах, который уже сидел в начале тридцатых как участник антисоветской группы, владел автофирмой «Борей» и попался позже на перо осведомителю. И ведь стряхнул академик приятеля с пера, до Меркулова дошел, уговорил как за ценного кадра.

Но маловато, мелочно как-то, тем паче что Бесчастных этот успел злостно погибнуть в ополчении и кровью двусмысленность свою как бы закрасить.

Жажда деятельности распирала Максима, утром же после Констабиле решил наконец взять конспиративную квартиру. Получил, прикинув адреса, три связки ключей, и в первом же адресе понравилось. Три комнаты, мебель антикварная-крепкая, печь в синеньких изразцах и, что странно, но кстати, полкомнаты дров наготовленных: лишним не будет. Двойная дверь с крупповскими замками. Жил архитектор немецкого происхождения, эвакуированный ныне на Восток как элемент. Место не самое центровое, но Максим в прошлый раз жил в Марата, и решил, что пусть и нынче неподалеку. Кровать излишне скрипучая для архитектора (должен, казалось бы, знать толк в фундаментах, крепежах и прочих контрфорсах), но Елену это даже забавило.