и крысиное, но все это было уже давнишнее, неживое – Бонька умел это отличать, – просто старый дух, въевшийся в доски и кирпичи, призрачный, увлекательный, манящий. Нынешние запахи – подгоревшего лука и жареной картошки из кухонных форточек, нафталина, ядовито вырывающегося из шкафов, нагретого на солнце дерматина, обтягивающего входную дверь, вывариваемого в ведре постельного белья, перегара, неприятного, очень взрослого духа смеси пива с куревом, влажного хозяйственного мыла, половой тряпки, которую не отмыть, – били по носу и особого удовольствия Боньке не доставляли, но любопытство возбуждали. Он уверенно вел хозяйку по двору, и она рассеянно скользила взглядом по неказистым окнам. Как здесь можно было жить так на виду, комнатами нараспашку, Катя не могла себе представить. Все окошки, уже изрядно потрескавшиеся, с покосившимися маленькими форточками, находились почти у земли, приземистые, полуподвальные, осевшие со временем под пол. Вот и сейчас Катя шла мимо и в который раз рассматривала неказистые внутренности похожих друг на друга комнат первого, почти подземного этажа, просвечивающие за чахлыми тюлевыми занавесочками, – кровати с железными остовами (скрипучие – нет сил!), наивные цветные коврики с лебедями или оленями на стене, фотографии предков в овалах да оранжевые абажуры с беззубой бахромой над столами, закрытыми протертой насквозь клеенкой… Изредка – герань на окнах, но чаще какие-то банки и бутылки, у кого пустые, у кого со старыми мутными засолами. Иногда – книжные полки, а в одной комнатенке – карта Советского Союза во всю стену да красный вымпел. У интеллигентного окна с этой картой Бонька отмечаться и предпочитал.

Два дома композиторов

Через десяток шагов, если пройти еще через одну арку, находился уже другой двор, другая жизнь, деятельная, современная, заставленная машинами и усиженная старушками, – двор дома композиторов. Катя шла именно туда, где в маленьком скверике, посередине которого стояла высокая голубятня, воркующая на все лады, любила гулять с Бонькой. Двор этот был намного уютнее того, куда выходили окна их квартиры, – с кусочком леса, птичками, добрыми домашними собачками и местными буклированными бабушками, никогда не оставляющими пустыми любимые лавочки. Он был знаком Кате уже давно, и не только знаком, но и изучен с тех самых пор, когда они жили еще на Калининском проспекте и родители часто брали ее с собой в гости к своим друзьям-композиторам. А еще во дворе был вход в маленький уютный концертный зал, где часто случались музыкальные вечера, да и сам Роберт, бывало, читал стихи с той крохотной сцены. Такое Катя, конечно же, не пропускала. Ну и после каждого выступления шли, или «заваливались», как любил говорить Роберт, в соседний композиторский ресторан или к друзьям в гости, которые жили прямо в этом доме, – к Бабаджану или Фельдману.

От стола – к роялю, все происходило само собой, никто никого никогда не просил. Роберт, Алёна, Катя и замечательный композитор Арно Бабаджанян

Квартирки их большим простором не отличались, но внимание на это не очень-то и обращали, главная проблема композиторского дома состояла в другом – стенки в доме были тончайшими, словно сделанными из фанеры. Поэтому и слышимость была прекрасной: дом звучал на все лады и можно было насладиться не только тем, что происходило в соседней комнате, но и в соседней квартире тоже. И зачастую, когда композитор садился работать и какая-то музыкальная фраза ему не сильно удавалась, соседи-классики, слыша его неудачные попытки, предлагали через стенку свои варианты, лишь бы поскорее закончить эти аудиомучения.

Под такой аккомпанемент грех не спеть. Арно с Алёной

Внешне этот огромный дом был таким же монументальным, как и тот, где жили теперь Крещенские, но лишенным всех выпуклостей и помпезных наростов – ни тебе барельефов, эркеров и роскошных балконов, все лаконично и по-деловому строго, ведь дом-то хоть и клубный, композиторский, но фасадом выходил не на парадную улицу Горького, а просто в ничем не примечательный двор со сквером. Старые композиторы, начиная с самого Тихона Хренкова, все вспоминали свой первый клубный дом на Миуссах, который был построен с учетом всех особенностей композиторской профессии. Лестничные клетки и марши были сделаны слишком просторными, чтобы без особого напряжения можно было занести наверх самый что ни на есть большой концертный рояль. Хоть пыхтеть и все равно приходилось, конечно, но уже без разборки рояля или обтирания углов. Да и сами комнаты, как вспоминали великие, были внушительными, напоминающими маленькие концертные залы, чтоб и вид, и акустика соответствовали достойному советского творца уровню. Ну, что было, то было, чего вспоминать, зато нынешний дом композиторов отличался близостью к Кремлю – вон он, рукой подать, из окна виден! И пусть это не особо влияло на качество музыки, зато создавало внутреннее ощущение нужности своей родной стране и причастности к истории, чего уж там скрывать. Географически этот дом стоял, вне всякого сомнения, лучше того, старого, никто не спорил, – с верхних этажей открывался козырной вид на Красную площадь, как, кстати, и из квартиры Крещенских. Но плюс этот, хоть и большой, был почти что единственным. Практически все, кто переехал сюда с Миуссов, постоянно сравнивали оба дома, и, надо сказать, не в пользу нового. Интересное то было здание, продуманное, с толстыми метровыми стенами, чтоб в тишине работать, чтоб ноты правильные приходили да музы вовремя залетали. Да и стоял дом немного на отшибе, вдали от шума важных улиц, среди рабочих бараков. Это барачное соседство композиторам совсем не мешало, они осознавали важность такого расположения, это, можно сказать, даже помогало им писать хорошую патриотическую музыку. Так постепенно творческая интеллигенция вмешивалась и ввинчивалась в рабочую среду, на что, собственно, и была направлена в те далекие тридцатые годы линия партии и правительства.

Тот первый дом композиторов был своего рода клубом, где по вечерам шло постоянное брожение: то в одной квартире зазвучит музыка – у меня созрела новая симфония, надо поделиться, – то в другой – а я песню написал, точно будет шлягер! Гости, они же соседи, начинают ходить по этажам, ведь все хорошо знакомы. То тут оживает рояль, то там, вдруг откуда-то доносятся звуки скрипки или гитары, потом выше этажом зазвучит еще музыка – и все гурьбой туда, потом ниже, и так до бесконечности, а вернее, в ночь, до утра. В результате этого постоянного квартирного движения у композиторов появились дети, и самые великие маэстро – Данаевский, Хачатур, Воробьев-Седой и другие – пошли к высокому