часто приходили на разные процедуры, ну, скажем, погреть горло или нос всякими УВЧ, электрофорезами и другими физиотерапевтическими аппаратами, сделать массаж, укол или просто послушаться после простуды. Чего там только не было, в этом доме! Можно было, не выходя на улицу, переделать кучу дел – и зубы подлечить, и в библиотеке порыться-поработать, и великую музыку в архиве послушать, так сказать, вдохновиться, ну и тут же сразу в гости заскочить, купив в ресторане бутылочку заграничного джина. А в гости-то уж точно было к кому заскакивать, поскольку в доме этом сосредоточилась вся композиторская знать Страны Советов. Из-за композиторской скученности на единицу жилой площади дом этот в народе прозвали просто и ясно – «сто роялей», хотя их, роялей этих, никто, конечно же, не считал. Но летом, когда все окна были распахнуты, скверик перед домом наполнялся невообразимой какофонией, напоминающей звуки, доносящиеся из оркестровой ямы прямо перед тем, как дирижер взмахнет своей волшебной палочкой и польется настоящая музыка. Но нет, дирижер запаздывал, и поэтому слаженной музыки в композиторском сквере дождаться было невозможно.

Но сегодня окна были прикрыты и заказы от композиторских жен пока не поступали – для обеда еще рановато, да и довольно прохладно, чтоб окна держать нараспашку. В сквере дымились аккуратные кучки листвы, которые остались еще с осени, прелые, черные, дворник собрал их еще вчера, но на ночь решил не запаливать, а то на дым могли пожаловаться. Вот они и курились тихо-мирно, пуская сизую дымку по самой земле. Бонька зафыркал, очищая нос от вони, покрутился вокруг голубятни и повел дальше, по улице Неждановой. Он шел целеустремленно и рьяно, словно его где-то ждали с важным заданием, тянул поводок, спешил и пыхтел, вывалив на плечо большой розовый язык. Несколько раз поднимал лапу на углах, но скорее так, без особой надобности, просто обозначиться – собачьи новости еще никто не отменял. Довел почти бегом до улицы Герцена, остановился, оглянулся на двух дружинников в красных повязках, проводил их взглядом и принюхался, задрав морду. Жутко, захлебываясь, наорал на милиционера с рацией – эти приспособления, превращающие такой понятный человеческий голос в змеиное шипение, ненавидел и всячески выражал свое к ним отношение. Милиционер вздрогнул и отпрянул, потом зачем-то погрозил собаке пальцем и пошел дальше, продолжая шипеть. Бонька, повернувшись к уходящему дяде задом, победно расшаркался и выглядел абсолютно счастливым оттого, что исполнил свой долг, отогнав от хозяйки жуткого змия. Оглядевшись, нет ли где другой какой опасности, он на всякий случай посмотрел через улицу, туда, где у консерватории топорщились кусты еще не зазеленевшей сирени и сидел на высоком постаменте великий композитор Петр Ильич Чайковский, и встал как вкопанный, приметив его страшную черную фигуру. Страшную для собаки, конечно, не для людей – странная неподвижная статуя на возвышении, с откинутой, как в танце, рукой. Эта застывшая поза, видимо, Боньку и испугала – Катя проследила за его всполошенным взглядом, сам он мгновенно присел, поджав хвост, и в скором темпе бросился обратно к родному двору, домой. Мимо лавки обувщика, мимо дома певиц Большого театра, завешанного мемориальными досками, мимо уютной церковки и снова по композиторскому скверику с дымящейся листвой, туда, скорей, под спасительную арку, где все давно уже известно и знакомо.

Фамильная крещенка

Открыв дверь, Катя споткнулась об Иркины стоптанные сапожки, которые давно уже пора было менять на новые. Ирка теперь заходила к Крещенским без звонка – по пути куда-то или по дороге откуда-то, зная, что здесь ее всегда ждут, заскакивала, как она говорила, ну а если никого не заставала, то шла себе дальше до другого раза. Надо же, только о ней вспомнили, и она тут как тут! Катя понадеялась, что ни мама, ни Лидка обсуждать с ней ничего такого не станут. И видимо, правильно надеялась, потому что из кухни доносился Иркин полудетский тонкий голосок, срывавшийся моментами на крик подраненный чайки, – она, пока Кати не было, развлекала маму с бабушкой. По теме песни Катя догадалась, откуда Ирка пришла:

Цилиндром на солнце сверкая,

Надев самый лучший сюртук,

По летнему саду гуляя,

С Маруськой я встретился вдруг.

Гулял я с ней четыре года,

А после я ей изменил.

Но вскоре в сырую погоду

Я зуб коренной застудил.

От этой немыслимой боли

Три дня я безумно страдал,

К утру, потеряв силу воли,

К зубному врачу побежал.

За горло схватив меня грубо,

Скрутив мои руки назад,

Четыре здоровые зуба

Он выхватил с корнем подряд.

Четыре здоровых не стало,

И я, как безумный, рыдал.

Под маскою врач хохотала —

Я голос Маруськин узнал.

«Тебя я безумно любила,

А ты поступил как палач.

Теперь я тебе отомстила,

Изменник и подлый трепач!

Тебе отомстила за это,

Клади свои зубы в карман,

Носи их в кармане жилета

И помни свой подлый обман!»

Катя уловила яркий запах лимона, защипавший ей ноздри еще у входа, и сразу догадалась, чем занимаются на кухне, – мама с бабушкой делали запасы фирменной семейной водки, совершенно незаметно подслащенной и с нежной лимонной кислинкой. А может, к этому делу уже и Ирку подключили. Водка, по слухам, была чудо как хороша, Катя ее, конечно, не пробовала, но гости говорили, что она очень мягкая, хотя девочке это определение для водки было совершенно непонятным. Делать ее было просто. Покупалась водка, любая, можно было даже взять «Московскую особую» за 2 руб. 87 коп., хотя лучше было, конечно, ухватить «Пшеничную» или «Столичную», но даже и сивушная «Московская» годилась для этого рецепта. Потом тщательно острейшим ножом – его требовалось заточить специально для этого рецепта, и он шел в список необходимых продуктов – тончайшим слоем срезалась с добросовестно вымытого лимона цедра. Главное заключалось в том, чтобы не задеть белую мягкую часть кожуры, которая давала горечь, – и тогда все, продукт считался испорченным. Хотя и горькую водку все равно, конечно же, пили. Так вот, тонкая желтая цедра нарезалась на почти прозрачные яркие полоски, которые аккуратно отправлялись в бутылку. Одна бутылка должна была принять сок и цедру с одного-единственного лимона, ни больше ни меньше. И столовую, но без верха ложку сахарного