На шее у свиньи был красивый кожаный собачий ошейник, с вытисненным на нем именем «Конни» и нацарапанным рядом номером телефона. Я отправился в дом звонить, а Фил тем временем кормил ее изюмом в шоколаде.

Минут через пятнадцать в нашем патио появился довольно жизнерадостный с виду старик. Он был коренаст, плотно сбит и имел вид человека, много времени проводящего на открытом воздухе. Округлое лицо с живыми яркими глазами обрамляли седые, будто присыпанные тальком коротко стриженные волосы. В общем, он был похож на человека, то ли имеющего собственный грузовик, то ли работающего на заводе, где здоровые парни зарабатывают на жизнь своим горбом, теряя по кварте пота каждый день.

– Вот ты где, моя Конни! Привет, ребята. Я – Венаск.

Так началось выздоровление Фила.

Венаск жил в соседнем квартале в собственном доме вместе с этой самой свиньей да еще пожилым бультерьером по кличке Кумпол. Оказывается, они по три раза в день прогуливались чуть ли не мимо нашего дома, хотя до этого мы их ни разу не видели. Поскольку эти прогулки были регулярными, Фил стал по возможности принимать в них участие.

Единственным, что старик реально сделал для Фила за следующие несколько месяцев, так это научил его плавать. Но, очевидно, между ними происходило еще что-то, о чем я не имел ни малейшего понятия. Чем больше они сближались, тем меньше при мне разговаривали друг с другом. И все же с самого начала было совершенно ясно, что у них очень много общего.

Иногда нас спасает какая-то сущая мелочь: внезапное похолодание, забавный жест ребенка, несколько чашек хорошего кофе. Обычно, когда я спрашивал Фила, чем они с Венаском целый день занимались, он улыбался и неопределенно отвечал, что они «плавали», «болтали» или «играли с животными».

Венаск был родом из Франции, но родины не видел уже лет тридцать. Этот бежавший во время войны от нацистов еврей осел в Калифорнии потому, что она напоминала ему родные места в окрестностях Авиньона60 . Он был женат, но жена умерла. Много лет назад они держали довольно популярную закусочную напротив одной из киностудий. Поэтому, когда бы вы ни пришли к нему, первым делом он неизменно спрашивал, не сделать ли вам сэндвич. И отказаться было довольно трудно.

Они с Филом проводили вместе все больше и больше времени. Сначала это меня удивляло. А потом я стал даже немного ревновать. Как-то я спросил его, чем ему так полюбился старик, но Фил лишь заметил, что тот «много чего знает» – самая большая похвала в устах Стрейхорна.

Что бы там ни знал Венаск, это делало моего друга счастливее и примиряло с самим собой. Он перестал встречаться с наркоманкой, бросил работу в ресторане и снова начал искать работу по специальности. На некоторое время ему даже удалось получить небольшую роль в одной ужасной комедии положений, что служило ему хоть каким-то занятием и позволяло оплачивать счета. Он, как и я, страшно любил вещи и покупал их вне зависимости от того, позволяли ему это средства, или нет (он даже шутил, что на кредитных карточках «Америкен Экспресс» или «Мастер Чардж» следовало бы красоваться надписи «Оставь надежду всяк сюда входящий»). Еще когда-то давно, в нашем совместном прошлом, мы дружно пришли к выводу, что лучшее средство для поднятия духа –пойти и купить себе что-нибудь экстравагантное. Подумаешь, нет денег! – зато новый атташе-кейс или какая-нибудь библиографическая редкость хоть немного, да взбодрит.

Я познакомился с актрисой и совершил ошибку, переехав к ней. Из-за этого, моей карьеры и Венаска, мы с Филом не виделись около двух лет.

После того, как я съехал, он еще несколько месяцев прожил в нашей квартире один. А потом, к моему удивлению, перебрался к старику. После этого обстановка у Венаска стала прямо какой-то едва ли не сказочной – мудрый старик, его ученик, собака и свинья.

Время вечно шепчется у нас за спиной. Внешне оно дружелюбно и рассудительно, оно без колебаний старается помочь, чем может. Но, стоит нам отвернуться, и оно крадет наши жизни, а потом рассказывает про нас же украденным кусочкам всякие нехорошие вещи.

Юность? Она могла бы стать для тебя гораздо более удачной, если бы он больше трудился. Дружба? Сколько бы времени я ему ни отводил, он никогда не уделял его тебе достаточно. Двадцать лет? Ты мог бы претендовать на большее, используй он меня как надо. Подобное мы слышим с самых разных сторон, особенно часто это наши внутренние голоса, которые беспрерывно и с удовольствием нашептывают то, что услышали от недругов.

Мы со Стейхорном хотели работать в кино, стремились к интересной жизни. Возможно, именно этим-то наше – послевоенное – поколение и отличается от других: правильно это или нет, но мы привыкли ощущать частью нашего права от рождения возможность хотя бы побороться за создание своей собственной окружающей среды, позволяющей нам просыпаться по утрам с жаждой свершений и желанием узнать, что готовит для нас новый день.

Но время уже начинало нашептывать свое. Я сделал «Блондинку-ночь» на 16-миллиметровой пленке. Никто не снимал шестнадцатимиллиметровых фильмов уже так давно, что, узнав о моем творении, большинство людей лишь улыбалось или недоуменно приподнимало брови. Фильм был черно-белым, порочным, но в то же время каким-то очень нежным. По-моему, лучше всего о нем отозвался Фил. Он сказал, что картина жгучая и немного странная на вкус – как хрен. Выходя из кинотеатра после просмотра, люди горячо спорили о ней. Иногда ее можно увидеть и сейчас в местах вроде нью-йоркской «Талии», где ее обычно показывают в паре с такими фильмами, как «Человек-слон»61 или «Чужероднее рая»62 .

Перед моим отъездом в Европу на съемки «Нежной кожи «, мы с Филом сделали то, в чем поклялись друг другу в первый же день приезда в Голливуд: когда один из нас наконец добьется успеха, мы вместе отправимся в салон и сделаем себе татуировки. Мы точно знали: ни один мастер не сделает нам того, что мы хотим, поэтому взяли с собой картинку, на которой сошлись еще много лет назад. На ней был изображен большой черный ворон. Символ нашей вечной дружбы. Мы попросили выколоть их высоко, почти у самых плеч, так, чтобы казалось, будто они летят по нашим спинам.

Пять месяцев спустя, когда я вернулся из Европы, Фил встречал меня в аэропорту со сценарием «Полуночи» в руках.

Утро сопровождало нас с Уайеттом весь полет. В иллюминаторах мы видели только самые первые светлые лучи рассвета, и даже грозовые тучи над Колорадо выглядели новенькими и чистенькими. Приземлиться в Лос-Анджелесе мы должны были в полдень. Вертун-Болтун пока так ничего и не рассказал о Спросоне.

Поднявшись, чтобы сходить в туалет, я внезапно почувствовал ужасную, какую-то одновременно и царапающую, и тянущую боль в спине. Это было так неожиданно, что я охнул и судорожно схватился рукой за больное место. Уайетт и наши соседи удивленно взглянули на меня, но я тогда просто не мог вымолвить ни слова. На меня будто кто-то напал: какой-то огромный рот пытался всосать кожу на моей спине или что-то в этом роде. Никогда до сих пор я не испытывал ничего подобного.

Поспешно пройдя в конец салона, я взглянул на светящиеся надписи над дверями туалетов и с облегчением увидел, что один из них свободен. Проскользнув в тесную, как телефонная будка кабинку, я запер за собой дверь. Что же со мной такое, черт побери? Но не успев еще даже снять куртку, я ощутил под рубашкой на спине что-то новое и страшно пугающее. Боль прекратилась, но теперь там что-то шевелилось. Что-то большое, размером с кисть руки, отчаянно царапающейся и старающейся выбраться наружу.