что придется бороться за кролей, – смеется наблюдающий за мной Вячеслав. – Помоги их обратно в клетки загнать.

За десять минут веселой возни, перемежающейся матюками и взвизгами пойманной мелочи, мы справляемся с поставленной задачей. Запоры на клетках встают на свои места. Остальные кролики провожают нас испуганными взглядами и шорохом сена. На цветных половичках-дорожках остались катышки кроличьей благодарности.

– Ладно, всё завтра. А сейчас спать. Неделю не ночевал в нормальных условиях! Сказал бы кто – не поверил бы! – Вячеслав открывает дверь в избу.

Застеленные кровати, массивный стол с табуретками, тумбочка с обязательным телевизором и шкаф – вот и вся спартанская обстановка комнаты, куда мы проходим. Ещё обращаю внимание на люстру под потолком – словно ветка, выдолбленная изнутри, на ветках как груши висят небольшие лампы.

– Куда мне приземляться?

– Вон на Федину падай. Она сегодня ему не понадобится. Слышишь? – Вячеслав застывает на миг, с задранной до груди майкой.

За стенкой, за шорохами ночи, за стрекотом цикад приглушенно доносятся женские страстные стоны.

– Соскучились, – хмыкает Вячеслав. – Ладно, доброй ночи. Свет выключить не забудь.

Он быстро раздевается и ныряет под массивное одеяло. Пока я раздеваюсь и складываю одежду на табурет, он засыпает и залихватски храпит. Пару раз я пробую свистеть, но эффекта это не приносит. Так, под колыбельную мужского храпа, под далекие женские стоны, под шуршание кроликов я и засыпаю.

– Кто спал на моей кровати и не заправил её?!!

Голосом, способным шепотом вызвать обвал в горах, нас будит вошедший Михаил Иванович.

Большой, косматый, и без превращения похожий на заросший черной травой курган, Михаил Иванович оглядывает нас.

– Так кондрашку недолго поймать! Михал Иваныч, чего орешь-то с утра пораньше? – бурчит недовольный Вячеслав.

– Пора вставать! Пока зверюга жива, нам рано успокаиваться! Ты как здесь оказался? – обращается он ко мне.

– Я тоже, как и вы – берендей! – с некоторым смущением отвечаю я.

– Чего-о-о? – от дикого рева дрожат стекла.

Я чувствую шевеление волос подмышками. Вячеслав тоже вжимается в стенку, стремясь проломить её и умчаться прочь от разъяренного мужчины. Кулачищем Михаил Иванович бьет в стол, и я удивляюсь стойкости дерева. Пришелся бы удар по моей голове – в лучшем случае превратился бы в пускающее слюни растение.

– Кто-о-о? – ещё одна проверка стола на прочность.

– Михал Иваныч, успокойтесь, присядьте. Сейчас я воды принесу.

– Сидеть!! Или скажешь, или на спарринг!! – рычит разгневанный курган.

За спиной Иваныча скрипит дверь. Он по-кошачьи отпрыгивает, готовый встретить любого врага.

– Это я, Михаил Иванович! – кротко говорит Марина.

Её макушка виднеется из-за плеча бледного Фёдора. Темноволосый парень закрывает её от бешено дышавшего хозяина дома. По лицу Иваныча скользят белые и красные пятна. Он медленно подходит к стоявшей паре. На лице Фёдора перекатываются желваки, но он не сходит с места.

– Я не смогла с собой справиться, слишком была на нервах. А он еще и другом охотника представился! – говорит девушка.

Налитые кровью глаза не отрываются от её лица. Фёдор не отступает, закрывая её грудью, но Иваныч лишь взглянул на него, как на предмет мебели. Возникает тяжелая пауза. Даже мухи затихают на окне.

– Что же ты наделала, девочка! – резкая горечь сквозит в голосе Иваныча.

– Мы можем это исправить? – спрашивает Федор.

– Разбегись и разбей свою дурную башку! Может тогда не будешь кусать кого попало! – рявкает Иваныч и тяжело опускается на табурет.

– Михал Иваныч, но мы же помогли охотникам, – подает голос Вячеслав.

– Мы помогли не охотникам, а Людмиле! Поэтому мы им должны услугу, – хозяин дома прячет лицо в лопатообразных ладонях.

Марина отстраняет Фёдора и несмело скользит к сгорбившемуся Иванычу, трогает за плечо.

– Что же теперь будет?

– Это уже решать его другу и Марии, – Иваныч кивает на меня. – Ладно, решим! А сейчас кто-нибудь расскажет, почему запах крови слышится аж с дороги?

– Это Григорьевна курицу замочила, вот и пахнет. Хотя за прошедшее время запах должен был испариться, ну и нюх у вас, – вставляю я своё слово.

Вроде как один из оборотней, пора обосновываться в новой семье. Иваныч думает иначе.

– Пока тебя не спросят – молчи! Что я скажу – выполняй! Что скажут они, – Иваныч кивает на ребят, – можешь выполнять только после консультации со мной! Всё понял?

Ого! Да я попал в армейскую жизнь! Присутствующие смотрят на мою реакцию.

– А увольнения будут? – пробую я показать свой гонор.

– Конечно же будут! Увольнение раз и навсегда, причем от своего же друга! Эх, парень, если бы знал в какое дерьмо вляпался, то не скалил зубы понапрасну. Я спрашиваю последний раз – ты всё понял? – на лице Иваныча снова проступают красные пятна. – Эта Игра… Она много жизней уносит…

– Понять-то я понял, но…

– Вот и прекрасно! – вклинивается Вячеслав. – Нам ещё за мотоциклом ехать, так что не нужно накалять обстановку и ругаться с самого утра.

– Марина, мне нужно с тобой поговорить. Все остальные свободны, позавтракаете по возвращении! – ворчит Иваныч и переводит взгляд на окно. Будто ставит точку в разговоре.

Мы быстренько собираемся и выскакиваем на улицу. Марина провожает нас тоскливым взглядом.

– Да не тронет он её, не волнуйся! – утешает Вячеслав Федора.

Мы выезжаем лишь после того, как убеждаемся, что из дома не доносятся крики. Урчит тихий голос Иваныча и слышны редкие ответы Марины.

Утро на дороге не предвещает ничего плохого: перелетают с куста на куст пичуги, покачиваются длинные прутья ивняка, сирень распускает ароматные волны от своих маленьких абажуров.

– Вот! Вот за тем поворотом тормозни! – доносится голос молчавшего всю дорогу Федора.

Я коротко гляжу на него, на набухшую жилку на виске. Кажется, что под кожу запустили буйного червяка и теперь он там извивается и пытается вырваться наружу. Даже нос как-то заостряется, хотя Вячеслав и пытается его утешить и говорит всю недолгую дорогу про то, что Иваныч не такой дурак, чтобы трогать кого-то из своей стаи.

Своя стая!

 Эти два слова рубцом врезаются мне в память.

Семья – своя стая.

Мои два родителя дома, а я тут… В своей стае. Только сейчас я осознаю, что не будет больше ничего из того к чему привык. Не будет утреннего запаха яичницы, не будет одобрительного похлопывания отца по плечу, не будет улыбки мамы при мужской шутливой пикировке за ужином. Ничего этого не будет. Ничего.

Теперь они пища…

И есть своя стая.

Не будет вечерних посиделок с ребятами, легких взвизгов зажимаемых девчат, гитары и запаха духов.

Теперь они пища…

И есть только своя стая.

Не будет общения с пожилыми людьми, слушания их извечных жалоб