При свете многое становится смешным. Это – да. Это – точно.

Бедный бывший волосатый Гриша.

Он ушел в ночь. И вместо морга я сначала позвонила Свете.

– А зачем вы Ипполита окатили? – спросила она.

– Уже успел снять штаны?

– Ага. Это у него быстро, – усмехнулась Света и сердито добавила: – А сейчас стоит перед зеркалом, рассматривает. Балерун.

– Ему хоть красиво? – спросила я.

– Спокойной ночи, – сказала Света. Наверное, обиделась. Я бы тоже обиделась, если бы кто-то из друзей Светы напугал моего Гришу.

– Я думаю, что он больше к тебе не придет, – сказала Николь.

– Завтра у тебя есть шанс выгнать еще и Мишу. И все будет, как обычно.

– Ты считаешь, что Рому тогда – тоже я? – Она стала хлопать ресницами. Невинно. Жаль, что я не ходила на курсы кикбоксинга. Хук справа мне бы очень помог. И еще жаль, что она не видела себя в зеркале.

Хлопать ресницами, с которых комками валится тушь, – это прекрасный способ утешить женщину. Особенно ту, от которой только что навсегда ушел мужчина.

– Мне, между прочим, Рома машину подарил, – зачем-то сказала я.

– Не волнуйся, тебе и этот что-нибудь подарит, – ехидно ответила Николь. Не такая уж пьяная Николь. – Они тебе все что-нибудь дарят. Просто ты не умеешь этим пользоваться.

– У меня все хорошо…

– Верю, – ухмыльнулась Николь.

Она сидела, закутавшись в одеяло. Под попой у нее были подушки. Две. Гриша любил спать на двух подушках. В руках у нее была банка пива. На столике рядом с ней и диваном – мобильный телефон. Голая, теплая и комфортная.

Я стояла посреди комнаты. У нас она именуется «зал». Хотя танцевать вальс в ней нельзя. Если вальс, то с полок будут лететь книги, а со столов (журнального и складного обеденного) – листочки моей драгоценной, чуть расписанной бумаги. Я стояла посреди комнаты в пижаме бежевого цвета. Мой любимый цвет. Он сразу, еще новый, выглядит как грязный. Поэтому он отпугивает мысли обо всем, кроме каши с молоком и стирки.

Бежевый цвет быстро становится землистым. Он вбирает в себя пыль, жару и слякоть. Он – никакой.

Он нравится только собакам. Потому что собакам все равно. Во-первых, они не различают цвета. Во-вторых, им всегда важнее внутренность, то есть я.

Я стояла посреди комнаты. В пижаме, но босиком. Одетая, холодная и неприкаянная.

Рядом с Николь я всегда выгляжу неприкаянной.

– Ну, давай! – сказала она. – Давай, ты же хочешь со мной поссориться? Начинай уже… Я разбила твою семью… Я увела у тебя единственную любовь твоей жизни. Я разрушила твое будущее… Что еще? Я обрезала этому будущему провода и дороги… Слушай, у тебя нет конфетки?

– Я на диете…

– А для ребенка? Для детей надо обязательно держать конфеты. Поройся у меня в кармане штанов, а? Ты же все равно стоишь…

Я не сдвинулась с места. Теперь я уже не просто стояла посреди комнаты, я стояла в знак протеста. И раздумывала, не начать ли мне под это дело голодовку. «Убирайся прочь, мисс Эндрю!»

В общем, я ее презирала. Я начала ее презирать сразу, когда Леша («Ласточка ты моя». Я помню!!!) женился. Я считала ее дорожной сумкой, с которой удобно уехать куда угодно. Я думала, что она – промежуточный вариант, что там, на новой родине или еще до нее, в очереди перед посольством Германии, он обязательно расправит крылья и улетит. Один. Мне хотелось верить, что я для Леши – точка. Жирная точка, поставленная фиолетовыми чернилами между бровей. А она, Николь, – запятая. Наглая.

Такая наглая, что умудрилась двадцать лет назад пробраться ко мне в роддом (белый халат, фонендоскоп, сменная обувь и бабушкины очки на носу).

– Я сказала им, что прохожу медицинскую практику. И дала три рубля!

– Надо своему придурку сказать, – одобрила моя соседка по палате. Одна из девяти.

Мы тогда хорошо рожали. Впрок. Как будто знали, что впереди большая историческая веселуха. – Пусть тоже скажет. И даст три рубля.

– А если дать пять, то можно вообще ничего не говорить, – сказала другая. Явно богатая.

Пять рублей плюс белый халат… Когда еще были такие низкие цены на подвиг?

– Я видела Маришу в отделении для новорожденных, – сообщила Николь. – Очень красивая!

Мне бы тогда спросить: «Ты кто?» – и вызвать дежурного врача. Но восемь соседок, и каждой не объяснишь, почему я так хорошо не помнила ее, Лешину однокурсницу, кавээнщицу и победительницу конкурса «Алло, мы ищем таланты!». Жену моего первого мужа. Царицу свадебных снимков и последнюю сексуальную мечту всего фотоателье «Радуга».

– Надо будет ему сказать, – заявила Николь, играя фонендоскопом.

– Если спросит, то обязательно, – сказала я. И широко улыбнулась. Для соседок. Чтобы у них от любопытства не пропало молоко.

И еще потому улыбнулась, что точно знала: он не спросит. Потому что мой Леша – каменная стена. Он может жить только в таком качестве – ни окон, ни дверей, ни памяти, ни компромиссов. Нет так нет, да так да.

Отныне и вовеки веков.

Я знала, что не спросит, но верила, что Николь – запятая.

Ты интересуешься, где логика? Да, Кузя? Ну как же! Целая телега логики. Вера – сильнее знания. Скажешь, нет?

– В общем, до тех пор пока он не спросит, мы будем с тобой дружить. Ты и я, – изрекла Николь.

– А потом?

– А потом алименты, общее хозяйство, Маринкина свадьба и покупка квартиры для молодых.

Дружба как эквивалент алиментов и Маринкиной свадьбы… Что-то в этом было. И есть.

Я достала две конфеты из кармана ее штанов. И сказала:

– Давай спать, мне завтра на работу. Она улыбнулась:

– И мне…

Я не стала спрашивать, куда она уже успела устроиться. Хотя мне было очень-очень интересно. Но холодно.

…Кстати, Гриша действительно ушел навсегда. Но это выяснилось позже. Когда он пригласил нас со Светой на новоселье.

* * *

«Дорогой Алекс, ты совершенно прав: у меня в голове живет плачущий человечек. Его слезы капают мне на мозги.

Или ты говорил – пляшущий? Или это не ты говорил, а наш большой друг Конан Дойл?

Представляешь, первая музыкальная школа еще работает! И сюда возят детей! На очень хороших автомобилях!

В этой стране, Алекс… Я правильно формулирую? «В этой» означает «не в нашей», а?.. Тут я тебе подмигиваю – жаль, что ты не видишь. Стрелки мне по-прежнему идут. И здесь по-прежнему принято краситься всуе. Это очень ценится мужчинами.

Ненакрашенная женщина считается тут больной, бедной или пенсионеркой. А детей привозят на автомобилях прямо с выставки.