— Да, он не удался. И не нужно играть со мной в эти игры. Я тебя люблю, но ты же прекрасно знаешь, что мне нельзя оставаться здесь до утра.

— Да знаю я… знаю… Я ведь именно поэтому и решил…

— Кстати, о твоих часах, ты не мог бы вынимать их, когда мы вместе, а то у меня всегда остаются синяки после наших…

— Вынимать часы? Но это невозможно!

— Не говори ерунды, конечно возможно! Я ведь не оставляю грим на лице, когда ложусь к тебе в постель!

— А вот и нет, иногда оставляешь! И до чего же ты красива голая с накрашенными ресницами!

Ее взгляд из-под опущенных ресниц чуточку светлеет.

— Но я-то никогда не смогу убрать часы из груди, это не театральный реквизит!

Она кривит свои пышные, подвижные губы в гримаске, означающей «я тебе верю процентов на тридцать, не больше», и говорит назидательным учительским тоном:

— Послушай, мне, конечно, нравится твоя детская вера в мечты, но иногда нужно и на грешную землю спускаться, пора бы уж повзрослеть. Надеюсь, ты не собираешься всю жизнь проходить со стрелками, торчащими из-под одежды?

Никогда еще — даже во время нашей первой встречи — я не был настолько далек от ее объятий, а ведь мы с ней сейчас одни в комнате.

— Увы, это именно так. Я действительно функционирую как часовой механизм. Он стал неотъемлемой частью моего тела, благодаря ему бьется мое сердце, от него зависит моя жизнь. Я не могу обходиться без этих часов. Я стараюсь использовать эту свою особенность для того, чтобы преображать мир, чтобы существовать. То же самое происходит и с тобой, когда ты поешь на сцене.

— Нет, совсем не то же самое, обманщик! — говорит она, проводя кончиком ногтя по моему циферблату.

От мысли, что она может причислить мои ходики к «реквизиту», у меня все холодеет внутри. Я, например, не мог бы любить ее, если бы считал ее сердце подделкой, будь оно из стекла, яичной скорлупы, да из чего угодно.

— Ладно, оставь их, если хочешь, только будь поаккуратнее со стрелками…

— Значит, ты веришь в меня на сто процентов?

— Ну… в настоящее время, я бы сказала, только на семьдесят, остальное зависит от тебя: докажи мне, что я могу верить на все сто, малыш Джек!

— А почему ты недодала мне тридцать процентов?

— Потому что я хорошо знаю всех мужчин.

— Я — не «все мужчины».

— Ты так думаешь?

— Вот именно!

— Верно, ты не мужчина, а прирожденный трюкач! Даже твое сердце — и то трюк!

— Мой единственный трюк — это сердце!

— Ну вот видишь, ты за словом в карман не лезешь, всегда найдешь, что ответить. Впрочем, мне даже и это в тебе нравится.

— Я не хочу, чтобы тебе нравилось во мне «даже и это», я хочу, чтобы ты любила меня всего целиком, каков я есть.

Черные опахала ее ресниц колышутся в такт тиканью моего сердца. Губы складываются во множество гримасок, то веселых, то задумчивых… Ах, как давно я не целовал эти губы! Колесики под моим циферблатом судорожно ускоряют ход. Я ощущаю хорошо знакомое покалывание.

Неслышные раскаты ее тамбурина уже зовут к объятиям, а ямочки на щеках пускаются в пляс, украшая собой вспыхнувшую улыбку.

— Я люблю тебя всего целиком, — решительно отвечает она.

Ее руки подтверждают это признание так убедительно, что у меня перехватывает дыхание. Мысли бесследно растворяются в теле. Она гасит свет.

Ее шея усеяна крошечными родинками, их созвездие нисходит к груди. И я становлюсь астрономом ее кожи, пересчитывая носом эти темные звездочки, но не забывая коситься на ее приоткрытые губы. От их вида кровь бурлит у меня в жилах, в живот бьют молнии. Я изо всех своих сил приникаю к ней, она, изо всех своих, приникает ко мне. С ее пальцев стекают мягкие электрические разряды. Я прижимаюсь еще тесней.

— Я докажу, что достоин стопроцентного доверия: я отдам тебе ключик от моего сердца. Ты не сможешь его унести, но здесь делай с ним все, что захочешь и когда захочешь. На самом деле, ты сама и есть ключ, который открывает меня настежь. А теперь твоя очередь: поскольку я-то доверяю тебе полностью, надень, пожалуйста, очки и дай мне посмотреть в твои глаза сквозь стекла. Ты согласна?

Да, моя маленькая певица согласна. Она откидывает назад волосы. Ее глаза вспыхивают, как два солнца, на личике грациозной лани. Склонив набок голову, она нацепляет пару очков из коллекции Мадлен. О, Мадлен, если бы ты увидела это, ты бы пришла в ярость!

Я мог бы сказать, что нахожу ее ослепительной в этих очках, но знаю, что она все равно не поверит, и вместо этого целую ей руку. И тут меня начинает мучить вопрос: вдруг она меня сейчас разглядит и я разонравлюсь ей такой, какой есть? Теперь уже мне становится страшно.

Я кладу ключик ей на ладонь. Меня трясет, сердце дребезжит, как игрушечный поезд.

— А зачем тебе две скважины?

— Правая — чтобы открывать часы, левая — чтобы заводить их.

— И я могу открыть?

— Можешь.

Она осторожно вставляет ключик в мою правую скважину. Я закрываю глаза, потом снова открываю, как мы делаем во время долгих объятий, чтобы полюбоваться «пожаром».

Ее веки сомкнуты, так волшебно сомкнуты. Это мгновение удивительной, безмятежной ясности. Она обхватывает двумя пальчиками одну из моих шестеренок настолько легко и бережно, что та даже не замедлила свое вращение. Внезапно меня затапливает волна слез. Она ослабляет свою нежную хватку, и источники печали тут же перестают изливать соленую влагу. Мисс Акация ласково поглаживает второе колесико — уж не щекочет ли она мне сердце? Я начинаю смеяться — еле слышным, но звонким смехом. Тогда, не выпуская из правой руки второе колесико, она вновь берется за первое пальцами левой. Ее губы впиваются в мой рот до самых зубов, и я ощущаю то же, что Пиноккио при встрече с феей,[16]только у меня удлиняется совсем не нос. Она чувствует это, ускоряет движения, все сильней сжимает мои шестеренки. У меня вырываются из горла невнятные звуки, я не в силах сдержать их. Я удивлен, смущен, а главное — возбужден до предела. Она использует мои часы как потенциометр; мои вздохи переходят в хриплые стоны…

— Я хочу принять ванну, — шепчет она.

Я киваю в знак согласия, да и могу ли я хоть в чем-то отказать ей?! И вскакиваю на ноги, чтобы пойти в ванную и включить горячую воду.

Действовать нужно крайне осторожно, чтобы не разбудить Бригитту Хейм. Она спит за стеной, откуда слышен ее кашель.

Серебристые блики на воде создают иллюзию, будто в ванне лежит небосвод со всеми своими звездами. Какое же это чудо — обыкновенный кран, из которого выскальзывают размокшие звезды в ночной тишине! Мы осторожно входим в воду, стараясь не расплескать это волшебное мерцание, уподобляющее нас двум огромным светлячкам. И приступаем к любовному акту, самому медленному на свете, действуя только языком. Тихие всплески воды помогают каждому из нас вообразить, будто он находится в чреве другого. Мне редко доводилось испытывать такое дивное ощущение.