Потом села и обхватила голову руками. Сердце колотилось, пульс отдавался в висках и ушах, грудную клетку сжимало. Может, мне тоже заработать инфаркт и тогда меня оставят в покое? Я глянула на пол через плечо. На ковре спала Оля. Ее маленькое некрасивое личико покраснело и опухло от слез. Она свернулась калачиком, прижимая к себе Гав-гава. Собачка уже потемнела от грязи, нужно было ее стирать. Оля дышала ртом, потому что нос у нее заложило от плача. Спала в одежде. Я встала и прикрыла ее одеялом. Смотрела на ребенка со смешанными чувствами: от нежности и жалости до злости, почти враждебности. Интересно, а что чувствуют настоящие матери? Им тоже иногда хочется придушить собственного ребенка? Или всегда найдутся забота и терпение? Легко ли жертвовать собой и всем своим временем? Из размышлений о счастье материнства меня вырвал звонок телефона. Я к тому времени уже немного успокоилась.

– Аня, это Роберт. Магда сказала, что ты звонила.

«Конечно, звонила», – подумала я.

– Роберт, нужно, чтобы вы мне точно сказали, когда заберете Олю.

– Аня, ты же знаешь, что мы сейчас не можем. Подожди немного.

– Ваше «немного» тянется уже четыре месяца, дорогие мои!

– Да, знаю. Но поверь – если бы могли, давно бы забрали.

– Послушай! – перебила я его. – Вы попросили недолго за ней присмотреть, а уже прошло четыре месяца. Роберт, я не хочу воспитывать ребенка. Если бы хотела, своего родила.

– Аня, мы все понимаем, ты даже не представляешь себе, как нам жаль, что все это на тебя свалилось…

– Я просто хочу покоя! Хочу жить как жила, своей грустной, пустой, бесцельной жизнью. А вместо этого мне каждый день устраивают истерики, мочатся и на ковер и в кровать. Ее рвет и до, и после еды, и на прогулках, и после них. У нас тут сыпь, какашки, недоспанные ночи и сотни трудных вопросов. Знаешь, каково это каждый раз отвечать, где ее мама? – Я остановилась, чтобы глотнуть воздуха, и тут осознала, что же я наговорила.

Я постаралась взять себя в руки.

– Роберт, я просто не справляюсь, – сказала уже тише.

– Аня, мне очень жаль. Пожалуйста, потерпи еще чуть-чуть.

– Прости, я больше не могу.

– Аня, – простонал Роберт не своим голосом.

– Может, кто-то из родственников Павла? Может, какая-нибудь тетка?

– Мы с его семьей не общаемся. После похорон никто с нами не связывался, никто даже не позвонил, чтобы спросить о ребенке. Аня, – вздохнул он. – Пожалуйста, потерпи еще чуть-чуть. Еще пару месяцев. У Магды операция на днях, потом ей станет лучше. Пожалуйста, только пару месяцев, – умолял он.

– Слушай, я не знаю, как завтрашний день пережить, а ты о паре месяцев просишь, – возмутилась я.

– Я попрошу Игоря, он к тебе на выходные приедет, поможет.

– И как он мне поможет?

Я представила себе, как этот худой, прыщавый двадцатилетний пацан попробует справиться с Олей. Да он сбежит через пять минут или растеряется, если у нее опять истерика начнется. Даже Иоанна, педиатр с двадцатилетним стажем, была удивлена Олькиному представлению под названием «истерика недели».

Я немного помолчала, потом, вздохнув, сказала:

– Хорошо, пусть будет еще два месяца. Но только два.

– Спасибо, Аня! У Магды прямо камень с души свалился.

Да, у Магды свалился, а что с моим камнем делать? Неужели у Магды он тяжелее моего? Мне захотелось выпить, но для начала чего-нибудь успокоительного, а потом коньячок. И завтра все начнется по новой.

– Тетя, тань!

– Мммм…

– Тетя! Тань!

– Оля? – Я открыла глаза.

– Тетя. – Оля стояла рядом, обнимая Гав-гава. Она была в той самой одежде, в которой уснула. Мордашка беззаботной трехлетки просто светилась от счастья.

– Тетя! Мой! – воскликнула она и прижалась ко мне. Я уже знала, что «моя» означает у нее высшую степень нежности. Правда, до сих пор она так только Гав-гава называла. – Мой! – повторила малышка.

– Моя Оля, – сказала я и крепко прижала ее к себе. Как же приятно было обнимать это маленькое, беззащитное создание. Оля пахла молоком, ребенком и мочой. Мочой!

– Оля! – Я вскочила.

На ней была вчерашняя одежка, но только верхняя часть. Нижняя куда-то подевалась вместе с подгузником. А на диване выделялось темное пятно.

– Оля, зачем ты сняла подгузник?

– Оля бошая! – заявила она и улыбнулась от уха до уха.

– Да, большая и уже не должна носить подгузники, вот только и писать куда попало тоже не должна.

– Оля бошая! Оля беее!

– Да, бе-бе.

И мы пошли в ванную мыть «Олю беее». Так начался очередной день. Ну, хоть про маму с утра не спросила. Потом мы завтракали, гуляли во дворе, обедали, спали, гуляли во дворе, съели десертик, спрашивали «Где мама?», ужинали, устраивали истерики, опять спрашивали «Где мама?», устраивали истерики, спали, выпивали, глотали таблетки, чтобы уснуть, и наконец засыпали. Так прошел наш день, потом еще один, и еще, и еще…

Олькины истерики начинались после обеда или вечером и могли длиться часа три. Я не могла понять, что их вызывало, – причиной очередной бури могло оказаться все, что угодно. Обычно случались единичные приступы, реже они происходили друг за другом, и после них она чаще всего засыпала. Длились они тоже по-разному и с разными симптомами. Олька орала, плакала, нападала на меня с кулаками, бросалась разными предметами, ее лицо и конечности синели, дыхание нарушалось.

Сначала я чувствовала себя такой беспомощной, вернее, я всегда так себя чувствовала. Однако со временем я перестала паниковать.

Первые дни я с самого утра со страхом ожидала истерического приступа. Ходила вокруг малышки на цыпочках, меня бросало в холод, когда она кривила губы. Боялась сделать что-то, что вызовет бурю.

Но потом поняла, что от меня ничего не зависит, – что бы я ни делала, истерика все равно случится. Я по-разному реагировала на эти приступы: или злилась от своей беспомощности, или на меня просто наваливались апатия и безразличие. Начинало прыгать давление, и приходилось пить лекарства, я глотала успокоительные, запивала коньяком, потом шла спать. Оля засыпала там, где была, а я с трудом доползала до кровати или дивана.

В тот раз, беря телефонную трубку, я была спокойна, чертовски спокойна.

– Привет, Роберт! – поздоровалась я. Хорошо, что он подошел к телефону – говорить с Магдой было бы намного труднее.

– О, привет, Аня. Как поживаешь?

– Все по-старому: истерики, обмоченный ковер и горсти успокоительных. За два месяца ничего не изменилось. Вообще-то, это были два последних месяца, на большее мы не договаривались. Помнишь? – ядовито осведомилась я.

– Да, помню. Мы как раз это обсуждали.