Багряно рдели на фоне неба ветви иудина дерева, каскадами спадал золотой дождь, а вдали желтым облаком клубилась мимоза.

Уинстон огляделся и залюбовался огненно-оранжевыми азалиями, которым вторили яркие краски закатного неба.

Он пошел наугад, почти инстинктивно зная, где могла быть Марина Мильтон в этот вечерний час.

Когда садилось солнце, все, кто бы ни приезжал на виллу, взбирались по крутым каменным ступеням на мыс нависающий над морем, где стоял древний храм.

Старик Вандерфельд, узнав, что храм был выстроен греками, восстановил его, не зная, какому богу он был посвящен. И только в последний год его жизни, во время земляных работ по расширению сада, была найдена статуя. Время облагородило белизну мрамора, а дождь и солнце придали ему цвет живой человеческой плоти.

Статуя довольно хорошо сохранилась — только руки были отбиты, да черты лица несколько сглажены, но ее красота и грация просто поражали.

На ноги ее свободно спадало одеяние, охватывающее бедра; совершенные линии груди и живота были как застывшая музыка. И всякий, кто смотрел на нее, невольно замирал в изумлении, словно не веря, что может существовать такая красота.

— Это Афродита, — решительно заявил дед Уинстона. — Богиня красоты, любви и плодородия!

— А почему ты так в этом уверен? — спросил тогда Уинстон. Ему в то время было пятнадцать, и он был страшно доволен, что его дед разговаривает с ним как со взрослым.

— А ты что же, не видишь, что она не может быть никем другим? — удивился старик. — Она родилась из пены морской и стояла вот тут, в своем храме, глядя на море и принося счастье и процветание всем, кто трудился во благо ее.

Уинстон долго смотрел на богиню, которую дед поставил на мраморный пьедестал, а вокруг посадил лилии, считая их самыми подходящими для Афродиты.

— А почему лилии? — спросил Уинстон.

— Да потому, что эти цветы всегда были символом чистоты, — ответил ему дед. — А у греков богиня любви была не грудастой матроной, а непорочной девственницей. — Он помедлил, молча взирая на статую. Голова Афродиты была повернута вправо, и, хотя черты лица стерлись, их легко можно было себе представить. Маленький прямой нос, широко открытые невинные глава, мягко очерченные губы… — Мне кажется, греки придумали девственность для своих богинь, — продолжал старик Вандерфельд. — Для них Афродита — это свежесть, чистота и надежда на будущее, как приход нового дня…

Он заметил, что Уинстон слушает его затаив дыхание, и с воодушевлением продолжал:

— Афродита — сероглазая богиня — символ непорочности и мечта каждого мужчины. Тем, кто ей поклонялся, она дарила такую красоту и совершенство, что уже никто из них не мог довольствоваться посредственностью. — Он с улыбкой взглянул на своего юного внука. — Когда она появилась на Олимпе перед взором бессмертных, боги в благоговейном молчании воззрились на нее — так писал Гомер, и каждый втайне пожелал взять ее в жены и увести в свое жилище…

Эти рассказы деда вдруг ожили в душе Уинстона, и, взбираясь по каменным ступеням, он вдруг понял, что это единственное место на земле, где он хотел бы прожить жизнь и умереть.

Между тем, хотя он посвятил столько времени поискам любви, он так и не нашел женщину, похожую на ту Афродиту, что описывал ему дед. Те, кого любил он и которые любили его, никогда не затрагивали того заветного в его душе, что заронил много лет назад дед рассказами о чистой любви.

Женщины его ослепляли, возбуждали и восхищали, но всегда наступал момент, когда он понимал, что они ему больше не нужны и он им тоже не интересен. Они были как бабочки, порхающие над цветами, но в один прекрасный день вдруг пропадали, и их место занимали другие — такие же яркие и необязательные, как и те, прежние…

Небо с каждой минутой становилось все ярче, а закат горел так ослепительно, что глазам было больно. Дойдя до последних ступенек, ведущих прямо к храму, он понял, что не ошибся в своих предположениях, где сейчас Марина Мильтон.

У мраморной балюстрады стояла молодая женщина и смотрела на море. Он не мог разглядеть ее из-за слепящего заката — на его фоне выделялся лишь ее силуэт.

Она была в белом платье, а в бледном золоте ее волос язычками пламени вспыхивали отблески закатного неба.

Услышав его шаги, когда он ступил на мозаичный пол храма, она повернула голову, и на какое-то мгновение ему показалось, что перед ним Афродита!

Марина очень огорчилась, когда, приехав на виллу «Аркадия», узнала, что Элвина еще нет, но ее привели в восторг путешествие из Неаполя в Сорренто и потрясающая красота виллы.

В пути ее сопровождал почтенного вида человек, который сказал, что был когда-то учителем. И он очень подробно рассказывал ей историю тех мест, по которым они проезжали. Но сам он больше интересовался Венецией, и Марине стоило большого труда удерживать его внимание на том, что интересовало ее, тогда как его тянуло живописать великолепие Сан-Марко и трагедию венецианского заката.

Тем не менее он рассказал ей много мифов и легенд Южной Италии, и, когда он прощался с ней, ей было жалко с ним расставаться.

— Как, вы уже возвращаетесь? — удивленно спросила она.

— Меня ждут в Лондоне, мисс Мильтон.

— Тогда огромное вам спасибо за то, что вы меня сопровождали.

— Мне было чрезвычайно приятно, — ответил он, — и я говорю это совершенно искренне! Не часто мне приходилось сопровождать человека с таким пытливым умом и вашей любовью к старине.

— Я уже вижу, что вилла просто необыкновенно красива! — воскликнула Марина.

Он рассказал ей, каким образом удалось восстановить виллу по ее первоначальному проекту.

— Мистер э-э… э-э… Фаррен старался получить мнение экспертов по поводу каждой комнаты, каждого орнамента пола или потолка… — Он сделал довольно ощутимую паузу, прежде чем произнести фамилию Фаррен. Марина замечала это и раньше, в других ситуациях, и ей казалось странным, что люди с трудом выговаривают фамилию Фаррен. «Наверное, это потому, что слово начинается на „Ф“, — подумала она. — Некоторым трудно произносить „Ф“ так же, как другим — „Ш“.

Странно, однако, что и мистер Дональдсон, и ее спутник спотыкаются на одном и том же звуке!

Но все эти странности тут же вылетели у нее из головы, сменившись восторгами по поводу виллы и прекрасного сада.

Особенно ее восхитил сад — она такого не то что не видела, но и вообразить себе не могла.

В таком саду легко можно представить себе Аполлона — а раньше она никак не могла себе его вообразить, и ей не терпелось поговорить об этом с Элвином. Марина была уверена — он знает гораздо больше ее о «блистательном друге Зевса» и «щедром дарителе музыки и песен».

Никто из богов, созданных греками, не казался Марине таким прекрасным, как этот, — он сорвал мрак с души человека и осветил ее божественным светом.