– Мне страшно, бес, я боюсь…

– Все боятся, а к нам всё ж изволят являться.

Она что-то еще хотела спросить, отговорку или отсрочку себе испросить, но я – раз! – и рожа моя пропала. Этот способ проверен и прост… А она прижалась губами к зеркалу и поцеловала меня… Под хвост.

3

Отец плакал, муж рвал пейсы на обеих щеках, прислуга обшарила все амбары, дровяной сарай, погреб. Свекровь потыкала палкой в печной трубе. Балэголы и мясники отправились в лес, всю ночь жгли факелы, звали, окликали, а родичи навзрыд орали: «Цирл! Где ты, Цирл?» Эхо, взлетев, кувыркалось по верхушкам дерев. Заподозрили нашу красавицу даже в смертном грехе: а не в церковь ли подалась, там и спряталась? Но поп Христом их поклялся, что, кхе-кхе, во храме не обреталась. Посылали за кишэфмахером, посылали за старой гойкой-колдуньей, что на воске гадает, за мужиком, что показывает в черном зеркале: кто так запропастился, а кто умер. Помещик – дал собак, те пробовали взять след, но ежели я что забрал – того на сем свете нет! Я летел уже, крылья раскинув, Цирл что-то мне там физдипела, но я глухоухим прикинулся – про что еще говорить! Покружил над Содомом, повисел над Лотовой жинкой: три быка облизывали ей нос. Сам Ной в пещере сидел с дочерьми – бухой в стельку, как Лот! В мире призрачном, так называемом «здешнем и грешном», все вокруг изменяется, но нас это все не касается. Для нас все остается, как было – время застыло: Адам еще гол, Ева чего-то такого желает – сама еще толком не знает; Змей ее соблазняет; Каин Авеля убивает; потоп разливается; слон в ковчеге с блохой спознается; евреи глину в Мицраиме месят; Иов коростой покрылся и в язвы ногтями лезет – так и будет чесаться до скончанья времен!

По обычаю прежде, чем сбросить грешника в ад, затевают игру, театр, маскерад. Сгрузил я кралю свою на горе Сеир, тороплюсь в сортир, а она мне:

– Куда же ты, бес?

Я ей:

– Стой и жди здесь!

Потом присел на вершине скалы, навроде дохлого нетопыря, и почем зря блещу двумя бельмами. Земля далеко внизу бурая, небо над нами желтое. Бесы, гляжу, хороводятся, стоят кружками, помахивают хвостами. Две черепахи целуются. Камень-самец и камень-самка похабно паруются. Появляется Шаврири, следом – Берири. Шаврири – этаким щегольком с погнутой шпагой, весь пышет отвагой, а сам дураком дурак, на голове островерхий колпак, ноги гусиные, бороденка козлиная, нос под очками – вроде клецки, и говорит по-немецки. Берири – то он обезьянка, то попугай. То он крысой прикинется, то он летучая мышь. Кыш!

Шаврири кланяется всем в пояс, выступает вперед и поет:

Он хочет обнять ее, но Берири кричит:

– Не давай ему, этому пугалу, не давай ему воли – не оберешься вони! Под колпаком у него парша, а в штанах – ни шиша! Нужна ему бабенка – как выхолощенному мошонка. Он уже тысячу лет – аскет, покружит-походит, а потомства не производит. У него и отец был неспособный, и от этого очень злобный. А мамаша его еще девочкой поторговывала своей плёночкой. А дед у него – знаменитейший был Шел-Импот! Вот! – выбери лучше меня, я – Берири, у меня и своя избушка, и рядом – пивнушка. Бабка моя была прачкой у Прегрязной Наамы-виньетчицы. Мать ухаживала за девкой Балшема, когда та ходила по-большому. Отец, мир праху его, жил заложником у раввина сего за нужником.

Шаврири тянет ее к себе, Берири – к себе. Каждый как дернет – клок волос в лапе. Видит Цирл: попалась, зря не верила маме и папе. Да как заорет:

– Рятуйте!

– Это что еще за шалахмонэс-подарочек? – вопрошает Гневливый сурово.

– Да так, бабенка одна. Корова. Голяком, как Вашти.

– Ну, так уважьте!

Выскакивает оборотень:

– Ой, кто ж эта девушка, красоты такой необлядной?

Церемониймейстерша, вся распатланная, с луженой глоткой:

– Надо б ее на кошерность проверить, как там с этим, все гладко?

– Если что – подлечим. Эй, могильщик, возьми у нее на пробу легкое или печень.

– Караул! – вопит Цирл.

– Нечего-нечего… С воплями, барышня, ты, як то кажуть, припiзнилась. Теперь тебе, как говаривал некий из Пизы гонец, конец: пойдешь на жаркое и на холодец.

– Мамочка! – плачет Цирл и таким ором заходится, что эхо по всей пустыне расходится. Лилис просыпается, с ее грудей сбрасывает свою бороду Асмодей. Та высовывает голову из пещеры, глазея. Каждый волос – змея.

– Чего она, сука, глотку дерет?

– Ей тут, видите ли, пупок оцарапали чуток.

– И соли туда не забудьте… Ишь ты, пупок!

– Да спустить ей немного жирок…

Тысячи лет этим играм, но чернявой братве еще не надоели. И все знают здесь свои роли. Каждый бес имеет свой интерес. Каждый шут со своим делом тут. Кто ущипнет, кто когтем ляжку кольнет, кто перси царапнет, кто за передник, а кто за пердельник цапнет. С мужским-то полом грешникам вытерпеть еще как-то можно: самцы – хоть и черти, и терзают, да не до смерти. А вот ведьмы когда приступают – те пощады не знают: голыми руками таскай им кипящие горшки с потрохами; не сгибая пальцев, заплетай косичку меж рожками у их мальцев; без воды постирай их мерзкие простыни и наволоки с подушек; в горячем песке налови им лягушек; сиди взаперти, а пройдись в то же время снаружи; лезь в микву, а выйди оттуда сухой – как гусь из лужи; из камня им маслица взбей; бочку разбей, а вино не разлей! А праведницы в раю знай задницу греют свою, поразваливались, как в борделе, каждая поверх постели, на грешниц поглядывают и одну за другой по одной похаивают. А праведники – те в креслах плетеных расселись, как на балконе, мудрствуют, хохмами сыплют, нюхают табак, разъясняют друг другу – всяк на свой лад – «Маавар Йабок».

Есть ли Бог? И в самом ли деле всемилостив он – Эйл Рахум? И ему ли пришло на ум этот мир сотворить? И может ли быть, чтобы он дал Закон этот – Тору? Придет ли Мессия, а то разговору… Вострубит ли Илия на шойфэре своем, на Масличной горе, возвещая с высот ее горних тхиес-хамэйсим – воскресение из мертвых? Сразится ли Всеблагой с Нечестивым, зарежет ли Бог Сатану? Или верно Дьявол предрек, всех в бараний, мол, рог согну?.. Да ну, что мелкий бесенок знает про то, кто чем заправляет? И то сказать, будешь много знать – не успеешь бока подставлять… Мое свойство: верю в ересь, в еврействе она называется «апикорсим» – эпикурейство. Так вот: ничего, кроме атомов, нет; дикий гриб – белый свет. Такая чернилка, в ней дырка-макалка; чернила пролились, вон клякса ползет – вверх, вниз, взад, вперед; клякса – суть бытия: глянешь слева – Эдем, глянешь справа – Голгофа; всё – в одной кляксе, от А до Я, то есть от Алэфа до Тофа. Время окоченело. Одна эпоха сменяет другую, а Вселенная – все то же тойу-вовойу. Впрочем, кто знает? Всяко бывает. Может, и праведен человек, и выберется из ямы? – когда-нибудь перед самым Концом Времен, перед ахрис-хайомим? Но пока что – командуем мы, так что, люди, лэс дин вэлэс дайен – несть законов, ни судей. Хоть ты трижды муку просей – полон помол отрубей.