И пока говорила Наама, она целовала его, ласкала и нежила. Она говорила:

– У Адоная-то – одна всего-навсего жена, Шхина, да и с той он уже целую вечность как не живет по причине ее фригидности и своей импотенции. Вот он и другим запрещает все, что может доставить наслажденье мужчине и женщине. Да и всякое дело вообще, способное возбудить человека. Осудил воровство. Осудил убийство. Осудил адюльтер. Возжелать жену ближнего – уже преступление!.. Но здесь, в нашем городе, у него это не прошло! Здесь царят у нас похоть и садизм. Соитие возвели мы в истинное искусство. Пойдем, если хочешь, я отведу тебя в Ассамблею, ты сам убедишься в успехах наших ученых и мудрецов, а заодно и узнаешь, что нас здесь ожидает в самом близком счастливом будущем. Ведь туда и отправился мой Ашиил, там теперь и другие падшие ангелы, уже пресытившиеся дочерьми Адама и обретшие склонность спать друг с другом! А тебе, если ты останешься с нами, тебе, Мафусаил, я отдам всех служанок моих и в придачу гурьбу бесенят – к обоюдной нашей с тобой радости и восторгу.

Мафусаил и Наама встали с ложа, и она повела его по лабиринту нескончаемых переходов. Они вошли в капище, где один за другим поднимались на подиум ученые и рассказывали о своей стране и о своем народе.

Мудрец из Содома поведал собравшимся об их методах преподавания детям науки убийства, а также поджога, мотовства, лжи, грабежа, предательства, оскорбления стариков, изнасилования малолетних, обжорства и так далее. Докладчик из Ниневии разъяснял, как есть мясо еще живых, не совсем дорезанных животных и высасывать кровь у них через вену. Призовые места и почетные грамоты отдаются в Ниневии, он объяснил, самым гениальным ворам и грабителям, мошенникам и проституткам, сыновьям и дочерям, опозорившим своих родителей, вдовам, с особым искусством отравившим своих мужей, и т. п. В Ниневии, рассказал он, учреждены спецкурсы по лжесвидетельству, прорицательству и клятвопреступничеству. Сам Нимрод Великий, страстный, как известно, охотник, преподает там науку жестокости.

Старый демон Шаврири произнес речь и сказал среди прочего: Адонай – Бог прошлого. Мы – будущее! Адонай, если Он еще жив, все равно скоро отбросит копыта. А Нахаш, змей-искуситель, – в полном себе здравии и плодит все новых и новых змеенышей, совокупляясь с царицею нашею Лилис и дамами из ее свиты. Ангелы на небесах – поослепли от света, а мы верим в реальный мир изначальнейшей тьмы, являвшейся первосутью любого порока.

Резкая, рвущая уши музыка гремела в ложах Ассамблеи, слышалось дикое пение. Не различить было, где смех, а где стоны, где плач, а где визг чертей, подбадривающих женщин и озверевших самцов из рогатой компании. «Нет, я уже стар для подобного пиршества», – сказал Мафусаил то ли сам себе, то ли Нааме. Он упал перед ней на колени и взмолился, упрашивая перенести его назад, обратно в шатер, на стариковское ложе, где он снова обрел бы покой, подобающий возрасту. В первый раз за почти тысячу лет страх перед могилой отпустил его, и он готов был встретить объятиями Малхамовэса с его острым мечом и тысячью глаз.

Утром, когда юница принесла Мафусаилу сосуд с финиковым отцежьем, она нашла его мертвым. Весть о том, что самый старый на земле человек возвернулся во прах, разошлась по всем пределам. Узнал и Ной, что дед его умер, но эта новость ни на минуту не отвлекла его от постройки ковчега, от исполненья наказа Всевышнего во спасение жены и трех сыновей – Сима, Хама и Иафета. Решение Бога обрушить на землю потоп вот-вот должно было осуществиться. Створы небес уже начали приоткрываться, и никто, разумеется, не мог этому помешать. Все князья Шинара, Содома, Ниневии и Адмы очутились на краю гибели. Куда-то в глубины Шеола попрятались своры чертей, бесов и демонов – среди них и Наама. Мафусаилу, пока он был жив, хорошо знакомо прошлое было, но сумел заглянуть он и в будущее. Бог, конечно, сильно рисковал, создавая человека и давая ему превосходство и власть надо всем живым на земле. Но теперь, уже после потопа, Господь готов был поклясться вот этой вот радугой, вставшей над водами, что никогда, никогда больше впредь не прольет на сушу подобных потоков, не станет заживо нас топить. Он осознал, что покарание было напрасным, что плоть – с момента Творения и поныне – вовеки останется грязной пеной, накипью на блистающем Замысле. Он, Бог, одарил Адамовых отпрысков мыслью и разумом, воображением и иллюзией пространства и времени, но не вложил в них инстинкт Цели и Справедливости. И человек всегда будет на этой земле шаг за шагом продвигаться вперед или отползать назад – до тех пор, пока сроки Завета между Богом и человеком не выйдут и самое понятье бэнодэма, сына Адамова, не сотрется из Книги Жизни – раз навсегда.

1

В Лашнике, местечке от Люблина не столь отдаленном, проживала супружеская пара, его звали Хаим-Носн, а ее – Тайбэлэ. Жили они одиноко, бездетно, при том что муж был вполне плоден, да и Тайбэлэ нероженкой не назовешь: произвела она мальчишку на свет и двух девочек, но только все они, все то есть трое – померли в раннем младенчестве, кто от коклюша, кто от скарлатины. После чего лоно у Тайбэлэ затворилось и никакие заговоры да пришептывания, никакие травки да варки не помогали. Хаим-Носн впал в горе и стал настоящим порэшом, благонравнейшим фарисеем. Перестал есть мясо, от жены, как говорится, отстранился, не то что в одной с ней комнате больше не спал, а вовсе в синагоге ночевать приспособился, на скамье.

В свое время Тайбэлэ досталось наследство – мануфактурная лавка, там теперь она и просиживала долгими днями, положив деревянный аршин по правую, ножницы – по левую от себя руку, а прямо перед глазами – раскрытое Пятикнижие. Хаим-Носн – длинный, худющий, темноглазый и с бородкой клинком, – тот и прежде, когда еще все вроде слава Богу было, ворчуном слыл, брюзгой и нелюдимом. Тайбэлэ – маленькая, круглолицая, светловолосая, глаза голубые. Хоть и сурово карал ее Бог, а все еще на губах промелькнет, бывало, улыбка и ямочки на щеках угадаются. Не осталось больше кому варить, для кого кухарить, но каждый день разжигала она огонь в печке или примус и готовила на себя одну кашу-гречку, бульон, а то борщ. Вязала жилетку или чулок, по канве вышивала, сидела – не в ее природе было растравлять в душе раны и горевать безгранично.

Ну а что Хаим-Носн? Уложил раз как-то в мешок молитвенные свои причиндалы, белья немного, караваец хлеба – и ушел из дому. Соседи на улице встречают его: куда, мол, реб Хаим-Носн?

– А куда глаза глядят.

Прибежали к Тайбэлэ в лавку: муж уходит! – но догонять поздно было, он уже на пароме через реку на ту сторону перебрался, а потом, как дознались, подводу до Люблина подрядил. Тайбэлэ не мешкая наняла, конечно, шэлиэха[86], тот как будто и вправду на розыск пустился, но обратно уже ни муж, ни искалец не вернулись. Осталась Тайбэлэ в свои тридцать два года агуной – ни жена, ни вдова, ни опять замуж выйти.

Надеяться больше не на что было, отнял Бог у нее и детей, и супруга, обрек на одиночество, дом да лавка – все заботы и радости. Люди сочувствовали и жалели ее, потому что была она женщина тихая, добросердая и подробно честна. И за что ж ей кары такие от Господа, воистину: пути Его неисповедимы.