Она остановилась. Что-то произошло. Как будто она просто говорила теперь без рифм, пыталась объяснить ему, что с ней происходит…

— Не получается, — сказала она, пытаясь скрыть слезы, навернувшиеся на глаза. — Сами видите, не всегда получается у меня рифмовать.

Одна из незнакомых девушек вдруг встала, подошла к ней и, погладив по плечу, сказала:

— Знаешь, у тебя все получилось. Рифмовать куда легче, чем высказывать чувства…

Мышка кивнула, благодарная ей за понимание, и, выдавив улыбку, хотя ей так хотелось разреветься, прошептала:

— Ладно… С вашего позволения я все-таки отправлюсь учить уроки…

И, не дожидаясь ответа, закрылась в своей комнате.

Там она достала тетрадь в синюю клеточку и записала: «Я больше не хочу быть ребенком. Это унизительно. Если ты не хочешь быть предсказуемой, то бишь наивной, глупенькой и покорной, на тебя в лучшем случае смотрят удивленно-потрясенно или начинают считать вундеркиндом… А я просто такая. Какая есть. Господи, я понимаю, что каждый день приближает нас к смерти, но сделай так, чтобы этот омерзительный период, называемый отрочеством, прошел как можно быстрее!»

* * *

— Да что с тобой происходит?

Она сказала это тихо, но в тишине ее голос прозвучал криком. Он невольно поморщился.

— Не ори…

— Я не ору, — начала она, но тут же почувствовала, что невольно оправдывается.

Ей же не в чем оправдываться!

— Я говорю, — произнесла она уже твердо и спокойно. — Просто неприятно, когда тебя обнимают, как… Я не знаю, Кинг! Мне кажется, что я проститутка, к которой ты пришел за утешением!

Он молчал, рассматривая потолок. Черт побери, подумала Ирина. Он его так рассматривает, словно это звездное небо… Со всеми там идиотскими туманностями…

— Ты вообще меня слышишь?

Он продолжал молчать, только рука потянулась к сигарете. Потом в темноте мелькнул огонек, и Ирина была вынуждена еще некоторое время ждать ответа, наблюдая, как светлый дымок плывет к потолку.

— Мир устроен глупо, — наконец произнес он.

— Свежо, — зло рассмеялась она. — Весьма свежее наблюдение… Оригинальное. Никогда не приходилось мне слышать подобных умозаключений… Это ответ на мой вопрос?

— Не-а, — сказал он. — Это ответ намой собственный вопрос.

— Довольно банальный, — не удержалась она.

— Каков вопрос, таков ответ… А на твой вопрос я в данный момент ничего ответить не могу. Если бы я знал, что со мной происходит, я бы тебе сказал. Но я не могу пока придумать, как мне выйти из этого кретинского положения…

— Тогда надо посидеть в разных углах, — сказала она, поднимаясь с кровати. — Посидеть и подумать, стоит ли нам продолжать…

— Ты обидишься, — тихо сказал он. — А я совсем этого не хочу…

— На что я должна обидеться?

Кинг молчал, продолжая рассматривать в темноте потолок. Она не выдержала и зажгла свет.

Он зажмурился, потом, часто моргая, поглядел.

— Зачем? — простонал он.

— Затем, — холодно отрезала она. — Чтобы ты наконец смог убедиться, что на нашем чертовом потолке не появилось ничего нового…

— Появилось пятно, — возразил Кинг. — Пока еще слабо выраженное… Похоже на расплющенного слона…

— Кинг, — устало сказала она. — Мне кажется, есть что-то более важное, чем твой дурацкий слон на потолке…

Иногда нет ничего важнее слона на потолке, — возразил он. — Может быть, в этом слоне заключен ответ на вопрос о смысле жизни… Тебе кажется, что ты такой огромный и важный, а на самом деле ты только пятно на чьем-то потолке.

— Это ты обо мне?

— Ир, ты просто сошла с ума, — рассмеялся он. — Я про себя… Не надо искать подтекст в моих метафорах…

— Тогда скажи открытым текстом, — холодно потребовала она ответа, натягивая джинсы. — Я слишком отупела, чтобы понимать твои заумные верлибры…

Теперь она застегивала пуговицы на блузке.

— Ты неправильно застегнулась, — заметил он.

Она вздрогнула. Черт побери, он даже не понимает, что сейчас с ней происходит? Или понимает, но не хочет договорить начатую мысль? Боится?

Пуговицы она и в самом деле перепутала. Немудрено — руки дрожали, предательски выдавая ее теперешнее состояние.

Она наконец справилась с пуговицами, схватила сумку.

— Ты куда? — остановил он ее уже на пороге.

— В свой собственный темный угол, — сказала она, стараясь не глядеть в его глаза.

— Уже час ночи… Давай пока воспользуемся моим углом…

Она подумала, что еще есть надежда. Уходить сейчас — означает «навсегда», больше она сюда никогда не вернется — и что тогда будет делать? Вернется в этот пошлый, до тошноты пошлый мирок, где все правила расписаны и ты просто обязан походить на соседа по «камере»? Она вспомнила своих сотрудниц — и ей стало тошно. Эти старательно глупые глаза, эти перманентные кудри на голове… Эти тупые разговоры! Боже, нет, нет, нет…

— Давай поговорим, — попросил он. — Пожалуйста.

Она посмотрела на него.

На секунду ей стало больно видеть эти тонкие и плавные линии лица. Надо же было все-таки уродиться таким красивым, подумала она с неожиданной злостью. Женщине только мечтать приходится о таких чертах лица… И ведь красив-то он по-мужски! Этакий антик. Рыцарь Ланселот чертов…

Светло-каштановая прядь упала на лоб, он откинул ее и стоял, скрестив руки на груди.

— Ладно, — вздохнула она. — Давай поговорим. Все равно заснуть не получится. Да и по ночному городу мне тащиться неохота… Давай. Только говорить будем нормально, ладно? Наконец-то нормально. Начистоту…

Ирина положила сумку на стул, прошла в кухню и зажгла газ под чайником.

Свет она не включила — ей не хотелось. Она уже не раз замечала, что в моменты, когда отчаяние подступает близко, свет помогает ему. В темноте отчаяние еще нереально, но свет подчеркнет реальность безнадежности. Или — безнадежность реальности?

— Не зажигай свет, — попросила она, когда Кинг появился на пороге уже одетый.

Он послушался ее и сел.

— Будешь чай?

— Нет, — покачал он головой. — Ты меня просто послушай, ладно? Ничего пока не говори. И не обижайся… Я, честное слово, боюсь, что тебе будет больно. Но продолжать все это подло по отношению к тебе.

Минуту он помолчал, стиснув руки на коленях и почему-то глядя на них.

— Понимаешь, — заговорил он, все еще не поднимая глаз. — Когда я ее встретил, мне даже в голову не пришло, что все так обернется… Просто девочка сидела на лавке, сжавшись, и курила… Я никогда до этого не ощущал чужую боль и обиду, а тут вдруг ударило, как молнией… Я даже удивился, с чего бы это? И еще этот дурацкий поезд… Он так грохотал, что мне на минуту привиделось вот что… Она вовсе не на скамейке сидит — на рельсах, а поезд несется прямо на нее, и она даже не пытается убежать от него. Сидит, и как будто у нее мысль есть дурацкая: кто кого? Она поезд или поезд ее? И еще я почему-то догадался, что она собственного страха-то и боится, ненавидит его и боится, понимаешь?