Лариса Рейснер увидела в «Эпиталаме» выражение богатства и щедрости поэзии «прославленного эголирика»: «Он принёс с собой радость, этот странный человек с мёртвым лицом и глубочайшим голосом. В ночных кафе, после трёх часов ночи, перед ошеломлёнными профессионалами его “поэзы” кипели, как брага, цвели как цветёт счастие: “Пою в помпезной эпиталаме... <...>”. Он дерзал любить и благословлять. Как отпущение грехов, цвели ландыши его весны, и форма стиха была, как прозрачнейший лёд».

Весной 1911 года Северянин выезжает на лето в село Дылицы (станция Елизаветино под Петербургом) и знакомится там с Еленой Семёновой (Золотарёвой). Выходит книга «Электрические стихи: 4-я тетрадь 3-го тома стихов» (брошюра 30-я. СПб.: Типография И. Флейтмана, 1911. Февраль. Предвешняя зима. 24 с.). Из рецензии Ивана Васильевича Игнатьева, опубликованной в газете «Нижегородец» (1911):

«Мне и нравится и не нравится заголовок тетради. Пусть он нов. Но стиль содержания испрашивает другого, столь же стильного наименования». Северянин «кропотливую работу свою совершает как крот, невидимо, неслышимо, лишь изредка напоминая о себе небольшими кусочками земли — плодом собственного травайливания. Зато кусочки-тетради чистый чернозём, ароматный, густой, жироворастительный».

Сохранилась дарственная надпись Константину Олимпову:

«Дорогому Константину Константиновичу Фофанову —

любящий и ожидающий автор. 1910. 25.X».

В одной из рецензий на брошюру в газете «Новое время» (1 ноября 1910 года) критик обратит внимание на тему авиации: «Авиация, наконец, нашла своего поэта. Это г. Игорь Северянин. <...> Если некогда Бенедиктов открыл зубы у голубей, то почему бы не быть плечам у орлов? Тем более, что, по собственному определению г. Северянина, — он “интуит с душой мимозной” (так!), а такому всё простительно». Иронически воспринимались не только стихи, но и сам поэт, чьи «мимозные» настроения не соответствовали впечатлениям посетителей его дома. О визите к Северянину Лившиц рассказывает насмешливо:

«Мы очутились в совершенно тёмной комнате с наглухо заколоченными окнами. Из угла выплыла фигура Северянина. Жестом шателена он пригласил нас сесть на огромный, дребезжащий всеми пружинами диван. Когда мои глаза немного освоились с полумраком, я принялся разглядывать окружавшую нас обстановку. За исключением исполинской музыкальной табакерки, на которой мы сидели, она, кажется, вся состояла из каких-то папок, кипами сложенных на полу, да несчётного количества высохших букетов, развешанных по стенам, пристроенных где только можно. Темнота, сырость, должно быть от соседства с прачечной, и обилие сухих цветов вызывали представление о склепе. Нужна была поистине безудержная фантазия, чтобы, живя в такой промозглой трущобе, воображать себя владельцем воздушных “озерзамков” и “шалэ”.

Мы попали некстати. У Северянина, верного расписанию, которое он печатал ещё на обложках своих первых брошюрок, был час приёма поклонниц. Извиняясь, но не без оттенка самодовольства, он сообщил нам об этом.

Действительно, не прошло и десяти минут, как в комнату влетела девушка в шубке. Она точно прорвалась сквозь какую-то преграду, и ей не сразу удалось остановиться с разбега. За распахнувшейся дверью, в облаках густого пара, призванных, казалось, обеззараживать от микробов адюльтера всех северянинских посетительниц, там, в чистилище прачечной, слышалось сердитое ворчанье.

Девушка оглянулась и, увидав посторонних, смутилась. Северянин взял из рук гостьи цветы и усадил её рядом с нами. Через четверть часа — ещё одна поклонница. Опять — дверь, белые клубы пара, ругань вдогонку, цветы, замешательство...

Мы свирепо молчали, только хозяин иногда издавал неопределённый носовой звук, отмечавший унылое течение времени в склепе, где томились пять человек. Маяковский пристально рассматривал обеих посетительниц, и в его взоре я уловил то же любопытство, с каким он подошёл к папкам с газетными вырезками, грудою высившимся на полу.

Эта бумажная накипь славы, вкус которой он только начинал узнавать, волновала его своей близостью. Он перелистывал бесчисленные альбомы с наклеенными на картон рецензиями, заметками, статьями и как будто старался постигнуть сущность загадочного механизма “по всесердных утверждений”, обладатель которого лениво-томно развалился на диване в позе пресытившегося падишаха.

Я впервые слышал чтение Северянина. Как известно, он пел свои стихи — на два-три мотива из Тома: сначала это немного ошарашивало, но, разумеется, вскоре приедалось. Лишь изредка он перемежал своё пение обыкновенной читкой, невероятно, однако, гнусавя и произнося звук “е” как “э”:

Наша встрэча — Виктория Рэгия Рэдко, рэдко в цвэту.

Северянину это, должно быть, казалось чрезвычайно шикарным: распустив павлиний хвост вовсю, он читал свои вещи на каком-то фантастическом диалекте».

Выходит в свет брошюра «Ручьи в лилиях: 5-я тетрадь 3-го тома» (Брошюра 31-я. СПб., 1911. Лето. 300 экз.) и рассылается по редакциям. Стихи брошюры привлекают внимание критиков. Особого внимания критики удостоились «Поэзоконцерт», «Каретка куртизанки» и «Нелли». Два последних отмечены в неотправленном письме Марины Цветаевой Северянину (1931). Строка «Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить» из стихотворения «Каретка куртизанки» приобретает самую широкую известность. Александр Измайлов не без иронии признал, что Северянин «обессмертил» себя этой строкой.

В Дылицах летом поэт пишет стихотворения, обращённые к Елене Новиковой, — «Стансы» («Простишь ли ты мои упрёки...»), «В берёзовом коттэдже», «Nocturne».

Простишь ли ты мои упрёки, Мои обидные слова? Любовью дышат эти строки, И снова ты во всём права!..

Газета «Русское слово» публикует статью Александра Измайлова о Северянине, в которой читаем: «Игорь Северянин опоздал лет на двадцать со своими, как он выражается, поэзами. Два десятилетия назад, может быть, о нём говорили бы. Теперь читатель видел виды и его не удивишь».

Изменив имя, став Игорем-Северяниным, поэт находит свою неповторимую поэтику диссонанса, построенную на дисгармонии композиции, образа,