Время — хитрая штука. Оно оберегает наш мозг от своей скоротечности. Оно прячется от наших глаз, растворяясь в тысячах бытовых мелочей. А пойманное за хвост, выскальзывает из наших нерасторопных рук со смехом: ну что ты! какие перемены? Разве ты чем-то отличаешься от себя самого два часа назад? Или даже день назад? Или даже месяц? А?

Мы смущенно глядим на себя в зеркало изо дня в день и не видим никаких перемен. Хотя ведь точно знаем, что они есть! Не может не быть! Но, чертыхнувшись, живем дальше. И только когда попадется на глаза старая фотография или встретится бывший одноклассник, останавливаемся в недоумении: неужели и я старею? А потом что? Умру?! То есть как это? Был, был и нету? Да. Был, был и нету. И только блеснет на прощание своим русалочьим хвостом время и исчезнет навсегда. Правда, на самом деле оно никуда не исчезнет, потому что исчезнем мы. Оно-то как раз останется.

Глебов не разглядывал старые фотоснимки, да и вообще был равнодушен к фотографии. Все фотоальбомное богатство хранилось в старом школьном ранце под кроватью. Ни он, ни жена туда не заглядывали. А бывшие одноклассники не изумляли Глебова своими внешними переменами, так как большинство из них он видел каждый день на заводе и, стало быть, не мог зафиксировать мало-мальски серьезное изменение.

И так уж вышло, что смерть отца стала тем самым событием, которое разбудило в нем какую-то доселе дремавшую область души. Ни дедушек, ни бабушек он в живых не застал, а стало быть, отец был единственной или, точнее сказать, последней преградой между ним и вечностью. Теперь эта преграда исчезла, и вечность, хищно облизнувшись, посмотрела ему в глаза. Это не значит, что мосле похорон Глебов-младший вдруг взял и как-то задумался о прожитых годах или каком-то там смысле бытия. Он по-прежнему вставал в семь утра и шел на завод. Вечером смотрел телевизор. Иногда играл во дворе в шахматы с приятелями. Планировал отпуск (правда, теперь уже без Анюты, которая выросла настолько, что предпочитала проводить лето в компании подруг и друзей). Но все же какой-то сдвиг внутри него произошел. Иначе как объяснить ту странную череду событий, приключившихся с ним после смерти отца и послуживших причиной для нашего рассказа?

Спустя пару недель после похорон отца Глебов-младший, как обычно после трудового дня, сидел и смотрел телевизор. Спать не хотелось, хотя в доме уже все давно улеглись, включая непоседливого Ваньку. По телевизору шел какой-то голливудский приключенческий фильм, где герои искали то ли древние сокровища, то ли книгу мудрости, в общем, что-то крайне важное, ради чего можно было не задумываясь рисковать жизнью. Глебов отчаянно пытался уследить за сюжетной логикой, но давалось ему это не без труда, так как в подобных детективно-просветительских фильмах логика героев кажется безупречной только на первый взгляд, а на самом деле совершенно непонятно, по каким законам она развивается. То есть зритель не в состоянии не то что восхититься умственными способностями героев, но и просто понять, на чем основан дедуктивный метод ученых — историков с горящими глазами. При этом каждый из героев фильма сыпал научными фактами, историческими датами и громкими именами, как будто только и делал всю жизнь, что читал словари и исторические справочники. Неудивительно, что как Глебов ни старался, а постичь волюнтаристскую логику героев не мог. Во время рекламы он вставал и начинал ходить по комнате в глубоком душевном волнении. Потом снова садился и прилипал к экрану, страстно желая принять участие в разгадывании исторических ребусов. Один раз в комнату зашла жена. Она как-то нарочито широко зевнула и спросила, долго ли Глебов собирается смотреть эту чушь и не хочет ли он пойти спать, тем более что ему завтра рано вставать.

Глебов, и без того раздраженный логической вакханалией, творящейся в телевизоре, нервно отреагировал на зевок жены, сказав, что он уже не маленький и в состоянии самостоятельно распоряжаться своим досугом. Жена пожала плечами и, зевнув еще раз напоследок, ушла. А Глебов остался сидеть, как приклеенный. Свое бессилие он осознал только тогда, когда с экрана зазвучал финальный диалог героев, пытавшихся в оставшуюся до взрыва минуту найти шифр для открытия секретной двери.

— Что мы имеем, Сюзан?

— Кроме указания на древнее племя инков, ничего.

— Инки… инки… Какое число у инков было самым любимым?

— Пять. Я часто встречала именно эту цифру в их древних письменах.

— Правильно. Цифра пять в римском написании — это что? Это V. То есть…

— То есть… виктори? Победа?

— Верно. Что может означать «победа»?

— Победа в войне. Например, Второй мировой.

— Тогда сорок пятый год!

— Хорошо. А началась она в тридцать девятом.

— А что если взять не год начала, а год прихода к власти Гитлера, развязавшего войну?

— Тогда тридцать третий год.

— Попробуем сложить тридцать три и сорок пять. Получается семьдесят восемь. Что это нам дает?

— Ничего… но старое пророчество на входе в лабиринт гласит, что вычитание бывает эффективнее сложения, ибо «вычитая, вы исходите из малого и добиваетесь большего».

— Сорок пять минус тридцать три будет двенадцать!

— Двенадцать — это число апостолов. Из них вычитаем тех, кто написал Евангелия.

— Остается восемь. То есть…

— То есть… Eight. А на других языках?

— Otto, хати, восемь, acht..

— Стоп! Acht! Но все священные обряды племен инков проводились ночью.

— Неужели имеется в виду Nacht?

— Да, если прибавить к «ахт» священный для инков знак N, получится именно Nacht…

— То есть… ночь. А ночь — это…

— Это имя одного из вождей племени времен завоевания конкистадоров.

— Это его второе имя, а первое — Дезума.

— Значит, Дезума!

Стоит ли говорить, что, набрав имя вождя, герои получили доступ к тому, что искали, и обрели вечное счастье. Или спасли мир. Или еще что-то в этом роде.

На экране с утроенной скоростью побежали финальные титры, а Глебов все сидел, пялясь в пространство перед собой. Затем как будто очнулся и выключил ящик. Выключил с досадой, ибо чувствовал себя обманутым. Казалось, что четкая логика героев способна вскрыть любой ключ к любой загадке, но только один Глебов не понимал этой логики. «Наверное, образования не хватает, — с досадой подумал он. — Надо было высшее получать».

Лежа в постели и прислушиваясь к равномерному посапыванию жены под боком, Глебов впервые с раздражением подумал о ее непрошибаемом спокойствии. Нет чтобы тоже увлечься фильмом — в конце концов, жена она или кто? Но это раздражение быстро прошло, уступив место какому-то возбуждению. Он почему-то вспомнил отца, вспомнил автобазу, вспомнил армию. И если перед литературными героями в минуту смертельной опасности часто проносится их жизнь, то перед Глебовым пронеслось что-то вроде избранного. Но пронеслось не хаотично, а как-то упорядоченно, словно имело некую скрытую систему. После этого заснуть Глебов уже не смог — просто лежал и думал.