— Я ведь сказала: выбери цифру, душенька. И не скупись.

— А ты б-будешь звонить ему вечером?

— Назови же цифру.

Элина попыталась сосредоточиться.

— Миллион, — выпалила она.

— Слишком много.

Мозг Элины заработал. Она пыталась представить себе цифры, цифры, написанные на классной доске…

— Еще одна попытка, душенька.

— Тысяча?..

— О, Господи, нет! — рассмеялась Ардис. — Надеюсь, я способна на большее. А ну-ка, если помножить, скажем, тысячу на семьдесят пять?

— Семьдесят пять раз по тысяче?.. Семьдесят пять тысяч?

— Семьдесят пять тысяч чего? — спросила Ардис.

— Долларов?.. — тупо произнесла Элина.

— Нет, форинтов, — сказала Ардис.

7

Четыре года они прожили в Нью-Йорке — с 1956-го по 1960-й.

Начали они свою жизнь в шестикомнатной квартире, выходившей окнами на Центральный парк, на девятом этаже огромного старого роскошного дома, где в комнатах были старинные лепные потолки и лифт, напоминавший Элине лифт в доме мистера Кармана; затем, через полтора года, они переехали в квартиру поменьше, на улице по соседству с парком; когда срок аренды кончился, Ардис скрепя сердце перевезла себя, Элину и все свое имущество в еще более маленькую квартирку на Третьей авеню. Испуганная и раздосадованная тем, как быстро утекают деньги, она наконец сдала эту квартирку жильцам и снова переехала — на сей раз в очень современный высокий многоквартирный дом на Восьмидесятой улице, с тонюсенькими стенами и балконом в три фута длиной и полфута шириной. Их квартирка в две с половиной комнаты считалась «люксовой», и, однако, в первый же день Элина обнаружила на кухне тараканов.

— Раздави их, и дело с концом, — приказала Ардис. Она стояла у окна и смотрела на затянутое облаками небо.

Она молчала так до самого вечера, а вечером сказала: — Если бы ты могла снова стать моделью… если бы тебя кто-нибудь заметил…

Из окна я видела людей и машины — столько разных жизней проходило внизу, — и весь транспорт, отдельные машины и целые их потоки останавливаются, снова пускаются в путь… Я могла бы перегнуться из окна и полетела бы вниз, медленно, медленно, потеряла бы равновесие и — вниз, упала бы вниз — туда, вниз, на всех этих людей.

Но я так и не упала.

Когда я не спала, я не могла не думать о них — столько людей, это же немыслимо, я шла пешком до автобуса, я ходила сначала в одну школу, потом в другую, потом в третью, запоминала комбинации на замках, запиравших мои шкафчики, запоминала названия улиц, сидела очень тихо, когда она «делала мне лицо» — иначе она щипчиками могла попасть мне в глаз. Ты что, хочешь, чтобы я выколола тебе глаз? — говорила она.

У кого есть время замечать все рождения и смерти? Кому это важно? Кто заметит, если кто-то упадет, — тот, который там, на улице, с метлой и шлангом дожидается, чтобы все убрать? На фотографиях в газетах может быть изображен кто угодно — ведь можно печатать старые фотографии снова и снова.

Когда я шагала там, внизу, я никогда не оступалась. Я считала шаги и шла ритмично — левой, правой, левой, правой, в такт сердцу, стук которого я так хорошо слышала. А сердце мое работало, как мамино. В том же ритме. Когда она протирала мне лицо густым белым кремом, а потом снимала крем пощипывающей едкой, как кислота, зеленой жидкостью и накладывала слой белой штукатурки, которая, высыхая, превращалась в пудру и стягивала кожу, наши сердца бились в одном ритме — я это отлично слышала. Она говорила — Наше будущее зависит от того, как ты пройдешь завтра, — а я слышала, как бьется, бьется ее сердце, и чувствовала, что мне ничего не грозит.

Мужчина направлялся к Элине из-за окружавших ее юпитеров, насупившись, пристально глядя на нее. Она поняла, что он идет к ней, а не к какой-либо другой из девочек. Он сказал раздраженно: — Слишком мала. — Он пощупал ей грудь, выпрямился, постучал по передним зубам и наконец сказал: — Ладно, сделай ее, подложите ей спереди… только поторапливайтесь… давайте, давайте… — И отошел, а Элина подумала: «Слава Богу…»

Такие удачи выпадали не каждый день.

Она говорила — Если бы тебе удалось зацепиться и стать моделью…

Она говорила — В этом городе слишком много красивых женщин, черт бы их всех подрал.

Брови у Элины взлетели и выгнулись тонкой царственной дугой. Белила подчеркивали кость под ними. Элина смотрела на себя в зеркало — казалось, будто кость просвечивает сквозь кожу.

Волнуясь, она искоса поглядывала на людей, подмечала, как они идут по улице, замедляя или ускоряя шаг, девушки ее возраста со скверной осанкой, или скверной кожей, или в юбках с неровно подшитым подолом, в сапожках, испещренных белесыми пятнами от соли, которой посыпают тротуары, люди, без стеснения ковыряющие в ушах или громко переговаривающиеся, — люди уродливые, сплошь уродливые и такие обычные. Какое-то время она поглядывала на них, боялась их. Потом перестала смотреть. Теперь она уже больше не боялась Нью-Йорка, автомобильных гудков, толпы и пневматических молотков: она перестала это замечать, она запомнила дорогу в школу и из школы, дорогу в бакалейную лавку, в магазин мелочей, к метро. Шум в других квартирах не мешал ей, когда она готовила уроки или смотрела телевизор, а вот Ардис иной раз в ярости стучала ручкой от метлы в потолок или отправлялась к соседям и устраивала скандал, но Элине шум действительно не мешал. Счастливее всего она чувствовала себя дома, она любила смотреть телевизор — экран был как раз удобного размера, так что вся эта мельтешня не выглядела кошмаром, а если картинка вдруг начинала дрожать или распадалась на черточки и зигзаги, можно было ведь просто выключить телевизор.

По воскресеньям Ардис всегда находилась в состоянии крайнего возбуждения: она листала «Нью-Йорк тайме мэгэзин», оценивала изображенные там модели, прикидывала их возраст, иногда подносила журнал к лицу Элины и, сравнивая, медленно, с сомнением качала головой. Случалось, она утром бывала раздраженной, подавленной, а к концу дня преисполнялась оптимизма и на другое утро хватала Элину и вместе с папкой фотографий снова тащила в агентства, подыскивающие работу для моделей, и заставляла себя терпеливо сидеть и ждать, ждать. Она жаловалась секретаршам, что в Кливленде и у нее и у дочери было полно работы — они просто не могли со всем справиться. Секретарши слушали ее, иногда скучая, а иногда с сочувствием, но все они сами были красотками, они выглядели совсем иначе, чем секретарши в Кливленде. Ардис знала, что она сама очень красивая женщина и что ее лицо и тело обладают определенной притягательностью, но почему-то сила этой притягательности поослабла… Что случилось, в чем она сдает?» — вопрошала она секретарш.

Они не знали.

Она получила несколько предложений, Элина — тоже, но за всю весну и лето 1959 года им только раз выпали большие деньги — еще за одну рекламу крема. Дела пошли так хорошо, что Ардис почувствовала себя увереннее — вот оно, начало новой карьеры. Реклама была напечатана в нескольких женских журналах с большим тиражом и выглядела действительно хорошо — цветной двухстраничный разворот, на котором мать и дочь протягивали зрителю свои безупречные руки и улыбались своими безупречными улыбками, обе белокурые, обе стриженные под пажа, очень американские и очень лощеные, а рядом юнец, видимо, поклонник, в изумлении смотрит на них, словно не зная, которую предпочесть. Возможен ли выбор между этими красавицами? Под фотографией шел текст, в котором говорилось, что это действительно мать и дочь, настоящие мать и дочь, но можно сказать: кто — мать, а кто — дочь? Если очень приглядеться, то, пожалуй, можно. Но вы уверены?