случай, когда нарисованы были люди, а не звери. Дима даже мог смутно припомнить, как они с Аней уговаривали нарисовать их не в виде антропоморфных животных.

А вот фотография его неприятно удивила. На нём Аня, уже совсем взрослая, стояла на берегу залива, облокотившись на хромированного двухколесного монстра.

Деньги на него ей одолжил Дима. Тогда он уже получал хорошо, да что там, тогда на руки выходило больше, чем сейчас в Израиле, и почти столько же сколько он получал во Франции.

Клавдия Павловна поймала его взгляд:

– Это за день до аварии снято, – виноватым голосом пояснила она. – Не могу снять, каждый раз прохожу мимо – и глаза сразу мокрые, но снять не могу… – она покачала головой.

Дима протянул руку, сдернул фотографию с булавок.

– Могу забрать?

Клавдия Павловна кивнула и быстро отвернулась, поднося к глазам очередную салфетку.

Гостиница, где остановился Дима, располагалась на набережной Мойки. Ещё в первый день он заприметил спуск к воде, прямо напротив входной двери. Туда он вечером и отправился, с непочатой пачкой сигарет и бутылкой отвратного Рэд Лэйбла, взятого втридорога в гостиничном баре.

Только уселся, – опять зазвонил телефон. Это был Арон.

Дима снял трубку:

– Наконец-то! – вздохнул облегчённо тренер. – Ты читал мои сообщения? Ты вообще где?

– Рядом с квартирой Пушкина, – не соврал Дима.

– Кого? Ладно, неважно. Возвращайся в клуб.

– Я в России, – пояснил Дима.

Арон протяжно выругался на иврите. Затем пояснил:

– В общем, не знаю, как, но завтра ты нам нужен.

– У вас Ариэль есть и Давид. И вообще – я, как тебе известно, травмирован, – без особой уверенности в голосе ответил Дима и, удивляясь своему поступку, отставил в сторону закрытую бутылку. Почему-то выпить больше не хотелось. Возникло желание прямо сейчас, щелком пальца, перенестись в Хайфу, в свою квартиру… домой? Да, домой, поужинать с Ксенией, хорошенько выспаться, а с утра сесть в машину и поехать на стадион. И побриться, – он провел ладонью по щеке, – обязательно побриться…

– Ариэль надорвал паховую. И вообще, разве ты не хочешь в среду быть в воротах?

Так, – подумал Дима. – Кто-то недавно уже говорил о среде…

– А что в среду? – спросил он, одновременно вспоминая, что вчера ночью должна была проходить жеребьёвка Кубка Конфедераций. – С кем мы играем? – спросил он. – Арон, я действительно выпал из жизни, я не в курсе.

Арон ответил. Дима сглотнул, огляделся.

Можно не прощаться с родным городом, – подумал он, глупо ухмыльнувшись. – Всё равно возвращаться на следующей неделе.

– Я вылетаю первым рейсом, – ответил он тренеру. – Считайте, что я был на разведке в городе будущего противника.

– И как оно? – спросил тренер.

– Да как всегда. Дождливо и сыро.

Размахнувшись, Дима швырнул в Фонтанку бутылку. Ему хотелось играть. И было плевать, сам ли тренерский штаб поменял решение или Пауло, не желая упускать сделку, сделал им особое предложение. Ему хотелось на поле. Ему хотелось в свои ворота.

Лететь трезвым впервые за долгое время было непривычно. Всё мешало. Кресло было узким и неудобным (зарплаты в клубе не позволяли летать бизнесом), двигатели шумными, кондиционер – слишком сильным, соседи – полными и говорливыми, стюардессы – мрачными и малосимпатичными.

Поёрзав на кресле – мадам, сидевшая сзади, в категорическом тоне попросила его не откидывать спинку, – он кое-как умудрился задремать.

У собора была выставка картин. Выставка, одновременно являющаяся и ярмаркой.

Ассортимент прекрасно знакомый – прежде всего однотипные виды на разведённые мосты, затем бесталанные копии известных картин – «Утро в Сосновом лесу», «Бурлаки на Волге» – в детстве он никак не мог понять, при чём тут машина Горьковского автозавода, – наконец, бесчисленные ангелочки и домовята.

При просмотре более десяти картин – рвотный рефлекс гарантирован, – усмехнулся Дима. При просмотре двадцати пяти – неизлечимое поражение головного мозга.

А ведь можно было перейти двор с картинами, нырнуть в переулок, а там – гостеприимный английский паб…

Он покачал головой, глотнул купленной тут же у добродушного рыжего котяры диетической колы. Он ведь не пьёт больше. Ничего крепче колы!

Щелкнув зажигалкой, он углубился в ряде картин. Время надо было как-то занять.

Художники смотрели на него оценивающе – клиент, не клиент.

«Не клиент», – убеждались они почти сразу, и доброжелательные улыбки на мордах сразу же сменялись равнодушными минами. Какой-то петух с гребнем, заляпанным масляной краской раскукарекался по поводу зажжённой сигареты. Дима мысленно послал его в задницу, но курить всё-таки перестал.

Внезапно его привлекла странная реакция старой таксы в очках с треснутыми стёклами. При виде потенциального покупателя художник не начал скалить зубы, а напротив, дёрнулся в сторону, словно испугавшись.

Это было необычно.

Дима направился к художнику, одновременно окидывая взглядом его творения. Ничего интересного – натюрморты, площади, шаржи. Но почему тогда в глазах такой испуг, почему такса, видя приближающегося, Диму вжимается в мольберты и оглядывается, словно ищет помощи.

– Здравствуйте! – поздоровался Дима.

– Добрый. День, – испуганно протявкала такса.

– Вы на меня странно смотрите, – Дима решил не ходил вокруг да около.

– Нет! Ничего. Хотите картины посмотреть? – с надеждой в голосе спросил художник.

Дима ради вежливости ещё раз посмотрел на выставленные работы:

– Хочу понять, почему вы меня боитесь.

Морда таксы исказилась в гримасе. Нижняя челюсть дрогнула.

– Ну, я не кусаюсь! – Был забавно говорить такое собаке.

– У меня… есть тут…– прерываясь, всё же начал говорить художник. – … Одна картина, не моя… моего друга…

– Что за картина?

Такса взвыла:

– Только обещайте не драться!

– Не буду. Что за картина?

Такса вздохнула, полезла куда-то в заднюю часть палатки, зашумела багетами и холстами. Наконец вернулась.

Дима сразу же понял реакцию животного.

Это был его портрет.

Но разве он так выглядит в жизни?

Эти хитрые злые глаза, безумно глядящие в разные стороны?

Эта бледная кожа в каких-то багровых тенях?

Эти скрюченные хищные пальцы, к которым привязаны какие-то нити, уходящие вниз, за границы холста?

– Что. Это? – раздельно спросил Дима.

– Вы обещали не драться… – напомнила такса, предусмотрительно оставаясь в глубине палатки и прикрываясь ужасной картиной, словно щитом.

– Я помню. Что. Это?

– Это… ваш портрет. Мой друг рисовал. От друга осталась. Не могу выкинуть. Его последняя работа.

– Прекрасно, – покачал головой Дима. – Можно ли увидеть вашего друга? Где он сам?

Такса ещё раз вздрогнула:

– А сами-то не помните? Вы же его и убили!

Мир вздрогнул. Дима опустился на асфальт и закрыл лицо руками.

За спиной что-то решительно зазвенело. Он убрал руки, огляделся.

Художники исчезли, а прямо за его спиной пролегли две тускло сияющих рельсы. Они не были вделаны в асфальт,