— Она не великанша, — буркнул Старый Хрофт. — Она из рода ванов и…

— Из рода ванов? — подняла бровь великанша. — Гм… иные, значит, боятся собственного происхождения и прячут его, лишь бы оказаться вместе с тобой… впрочем, неважно, — мягко прервала саму себя Лаувейя, огненные кудри качнулись вновь — она придвинулась поближе к Одину. — Великий бог и Отец Богов, я знаю, что прошу многого. Но ты всегда любил любить и не отказывал тем, кто зазывал тебя на ложе. Достаточно вспомнить твоих дочерей-валькирий.

— Тебе нужен ребёнок. — Один взглянул прямо в глаза хексе, и троллквинна опустила глаза, кусая губу.

— Да, великий Один. Мне нужен ребёнок от твоего семени. Могу даже сказать, зачем.

— Зачем?

— Когда погибнет мир и останутся лишь те из богов, кто не совершил клятвопреступлений и обманов, кто чист — я хочу, чтоб рядом с твоими детьми и внуками стоял бы тот, в чьих жилах течёт кровь моего племени.

— Оставь, Лаувейя. Если верить сказанию, то мои отец и мать, которых я никогда не видел, были великанами. Мы одной крови, я и ты, во всяком случае, в это верят. И, вдобавок, меж нами может случиться потомство.

— Ты хочешь сказать, что мой сын Локи одной крови с лошадьми, раз ухитрился породить Слейпнира?

— Нет. Локи — лучший из меняющих облик, он один способен менять его так, что принимает не только наружность, но и сущность того, кого изображает. Только он мог, приняв облик кобылы, принять же на время и её истинную природу. Я же…

— Довольно, великий Один, — Лаувейя скользнула ещё ближе, прижалась тёплым бедром. — Я хочу породить ребёнка, что положит конец распрям богов и великанов.

— Я не изменю своей супруге, троллквинна. Фригг пролила достаточно слёз.

— Даже ради блага Асгарда? — она не отстранялась.

— Я не вижу здесь оного блага.

— Мир между богами и йотунами — разве сего не достаточно?

— О чём ты, хекса?! — не выдержав, вскочил Отец Богов. — Пред нами даже не Рагнарёк, исход коего мы ведаем оба. Пред нами полная неизвестность, никто не знает, чем закончится эта нежданная битва. О каком «мире» ты можешь сейчас говорить?!

— О том, — Лаувейя глядела на Старого Хрофта и улыбалась, — о том, что тебе нужны силы и Митгарда, и обоих Альфахеймов, и Муспелля, и Ётунхейма. Без моей помощи тебе не сколотить подобного союза, бог Один. После истории с Фазольтом и Фафнером мало кто из великанов доверится твоему слову или захочет сражаться с тобой плечом к плечу.

— А что не так с Фазольтом и Фафнером? — возмутился Отец Дружин. — Первый раз, когда и родился Слейпнир, с каменщиком и впрямь вышло дурно. Но с братьями-то? Им честно заплатили. Они получили столько золота, сколько смогли унести. А унести они смогли ой, как немало!

— Ах, Один, Один. Бедные братья-йотуны просили у тебя совсем не золота, а волшебных вещей. Умельцы, они пытались превзойти горных гномов в их магических талантах, чтобы…

— Чтобы сотворить свой собственный Мьёлльнир? Нет, хекса, благодарю покорно! Я дам суровый ответ за клятвопреступление, но никогда подобное оружие не должно попасть в руки гримтурсена!

— Вот видишь, бог Один, сколь велика бездна меж твоим племенем и моим? И ты надеешься созвать великанов ко стягу Асгарда? Пустое. Скорее уж они встанут на сторону твоих врагов.

— Они враги и твоего племени тоже, Лаувейя. Хватит юлить и хитрить, троллквинна! Мне нужна правда — не «чтобы стоял Асгард», а чтобы стоял весь мир! Говори!

— Говорить станем на моём ложе, — усмехнулась великанша. — Право же, впервые встречаю столь робкого бога! Уж не кто ли другой, порешительнее, породил и Тора, и всех остальных асов с асиньями? Или ты дерзнёшь сказать, что я недостаточно красива и бёдра мои недостаточно широки?

— Я не бык для случки, Лаувейя. Ты роняешь себя.

— Нельзя уронить себя, когда делишь ложе с богом Одином. Ну, идём же, идём! Ты можешь обманывать себя, но меня не обманешь. Гуннлёд…

— Её я любил!

— Да-да-да. Не сомневаюсь. Иди ко мне, Один, позволь мне доказать, что великанши отнюдь не холодны в любви, как порой врут о нас ревнивые асиньи и ваниры. И — даю слово хексы! — я расскажу тебе всё, что только пожелаешь.

(Комментарий Хедина: признаюсь, мне было неловко читать подобное. Именно потому, что я знаю Старого Хрофта так давно. В те годы он не отличался особенной тягой к девам или жёнам, погружённый в своё одиночество и мрачные мысли. Не знаю, зачем Отец Дружин оставил здесь этот отрывок — гравированный на золотой пластине, между прочим. Воспоминание это явно было очень, очень дорого богу Одину, хотя и явно тяготило его совесть, как ни удивительно. В его времена любили более свободно, хотя брак блюли строго. И, конечно, мужи всегда позволяли себе больше, чем жёны. Представляю себе выражение лиц Сигрлинн, если бы у меня вдруг объявилась дюжина дочерей, и все от разных матерей!)

* * *

— Разве было так плохо, м-м-м? Великий Один должен любить многих и многих, ибо даже одна ночь с ним способна сделать троллквинну счастливой.

— Ты льстишь мне, Лаувейя. Хотя, признаюсь… огнь твой поистине воспламеняет.

— Иначе и быть не может, Отец Дружин. Спасибо тебе. Спасибо, что не оттолкнул, что не позволил гордости и себялюбию возобладать над моей нуждой. Я не стану отнимать тебя у Фригг. И никогда б не отняла, даже если б хотела.

— Ты не отняла бы, — покачал он головой. — Да, я любил многих дев. Ту же Гуннлёд. У меня много детей. Валькирии, мои дочери, лучшие воительницы, каких знает мир. Но оскорблять жену неверностью — это ронять своё собственное достоинство, Лаувейя.

— Я поняла, — меховая полость соскользнула, она прижалась к его груди. — Я знаю, что тебе было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что я всё-таки хороша сама, — великанша лукаво улыбнулась, — и плохо, потому что ты думал о Фригг. Спрашивай теперь, бог Один. Клянусь, я отвечу честно, скажу всё, что мне известно.

— Ты слышала уже мои вопросы, искусная троллквинна.

— Руны приходят во сне, Отец Дружин. Они кружатся в хороводе, и в какой-то миг ты начинаешь видеть только одну. Смотришь сквозь неё, как сквозь окно, и видишь за ним обозначаемое. Я ничего не преувеличиваю и не скрываю, великий бог.

Один кивнул.

— Почти что так же руны пришли и ко мне. Когда я в первый раз висел, пронзённый собственным копьём.

— Это было здесь? — голос Лаувейи падает до шёпота, пальцы касаются свежей, едва закрывшейся раны на груди Отца Дружин. Только его сила не позволяет крови вновь отворить дорогу.

— Да, — от прикосновения великанши по мышцам и жилам разбегается приятное щекочущее тепло. — И тогда я увидел те самые, изначальные, первичные руны. Которые, собственно говоря, ты и знаешь. А теперь ответь, почему добавили именно то, что добавили?