Ирина одернула его, но не сердито. Было видно, что ей и смешно, и боязно. Чувствуя за собой вину, она ластилась к Фоминичне, словно дитятко малое, и мигом подпала под ее влияние.

Впрочем, Лидия уже успела понять, что Ирина была из тех натур, которые предпочитают подчиняться, а не властвовать, и если все же выходят из воли своих повелителей, то ненадолго и лишь в том случае, когда дело касается вопроса, имеющего для них значение жизни и смерти, например, участи любимого человека.

«Любимый человек» Ирины был руками лакеев вынесен из повозки и водворен в лучшие покои в доме. Фоминична немедля приставила к Алексею для врачевания, ухода и служения мужика по имени Иннокентий, которого все звали просто Кешей, даром что имел он возрасту около сорока лет.

Нравом Кеша был тих и смирен, на слова скуп и вид имел несколько испуганный. Впрочем, это было совсем даже не удивительно, если учесть, какие испытания выпали ему на долю. Фоминична рассказывала, что Кеша однажды, лет десять назад, пошел охотиться, да и пропал. Искали, искали, все дворовые разбрелись по лесу, еще и деревенских на помощь покликали. Нет как нет мужика, и след простыл. Наконец на третий день нашли его в лесу за версту от Затеряева. Причем нашли совершенно диковинным образом!

В лесу стояла сосна, высокая-превысокая. Верхушка ее была расщеплена молнией — туда и умудрился леший (так уверяла Фоминична) втиснуть несчастного Кешу, бывшего без памяти. Вынули его оттуда с превеликим трудом, едва живого. С тех пор он и сделался тих и странен.

Лидия, конечно, как дитя своего века и женщина здравомыслящая, иной раз даже переизбыточно циничная, не должна была в эту невнятицу старушечью верить… однако же верила, потому что с ней ведь и самой случилась подобная же невнятица, еще похлеще Кешиной. Оттого она выслушала Фоминичнин рассказ со всей серьезностью и с Кешей обращалась сочувственно.

При старом барине, покойном Гавриле Иваныче, был Кеша цирюльником, иногда исполнял обязанности коновала, умел поставить банки и кровь отворить, и это, видимо, делало его в глазах Фоминичны причастным медицине. Впрочем, другого доктора все равно было взять неоткуда, а под Кешиным присмотром дела Алексея пошли неплохо. Он все меньше времени проводил в постели, столовался с барышнями, принимал участие в их разговорах и вообще выказывал несомненные признаки выздоровления. Например, он уже начал поговаривать об отъезде в действующую армию, однако где она сейчас, никто не знал (то есть Лидия-то знала — стоит под Москвой, около Филей, — но благоразумно помалкивала), это первое, а во-вторых, уехать Алексею было просто не на чем: всех лошадей, а также всю скотину и птицу, бывших ранее при господской усадьбе, благоразумная Фоминична велела отогнать на лесную заимку (кроме одной коровы, одной самой неказистой лошаденки и десятка кур) — из страха перед возможным появлением французских мародерских отрядов[5]— и под страхом смерти поклялась, что не даст коня молодому барину.

— Рано еще рану бередить! — объявила Фоминична, и тон ее был так суров, что никто даже не обратил внимания на каламбур.

Рано или нет, но что творилось с Ириной, когда Алексей заводил речи о своем воинском долге, который понуждает его к отъезду… У нее делалось совершенно несчастное лицо, слезы наворачивались на глаза, и понятно, что Фоминична, которая ловила каждое движение своей «девоньки», прилагала все силы, лишь бы ее ничто не огорчило. Лидия была уверена, что, подвергни кто-нибудь Фоминичну самым жестоким пыткам, она все равно не выдаст, где кони.

Сама же Лидия могла лишь надеяться, что на ее лице не отражается никаких чувств, когда Алексей заводит эти разговоры. Но что творилось в это время с ее сердцем! Она чувствовала себя еще несчастней Ирины, гораздо несчастней! Ей хотелось превратиться в повилику, обвиться вокруг этого красивого и стройного молодого дерева — Алексея Рощина… Безнадежность этой внезапной, непрошеной любви убивала ее совершенно. Приходилось прилагать массу усилий, чтобы скрывать свои чувства от посторонних глаз, и Лидия могла лишь надеяться, что это ей удается.

При этом она внимательнейшим образом присматривалась ко всем особам женского пола, наличествовавшим в доме. Больше всего на роль убийцы подходила Фоминична, однако она же на эту роль годилась меньше всего — просто потому, что не могла бы нанести такую ужасную рану любимой своей Иринушке.

Кто тогда? Кузина, именем которой назвали было Лидию, отпадала, так сказать, еще в одной восьмой финала, ибо практически не было никаких шансов на то, что она вдруг нагрянет из Санкт-Петербурга.

Кто еще? Ни одной соседки-соперницы в поле зрения не появлялось.

Может, роковую роль сыграет какая-нибудь горничная или сенная девка? Скажем, барин будет на нее поглядывать, а то и не только поглядывать… нравы крепостников известны из того же Лескова… а потом она возьмет да и отмстит коварному соблазнителю, ведь прикрыть грех, выражаясь словами сего времени, Алексей не пожелает, женится себе на Ирине, вот и останется несчастная крепостная брошенкой, вот и захочет отомстить за то, что барин молодой поманил мгновениями счастья, да и отвернулся…

На месте крепостной брошенки Лидия поступила бы точно так же, ибо и ее тоже поманил молодой барин, да и отвернулся…

Она вела себя с Алексеем замкнуто, отчужденно, а порой и неприветливо, что очень огорчало Ирину, убежденную, что Лидия с Алексеем невзлюбили друг друга. Ну да, он тоже держался по отношению к невесть откуда взявшейся гостье не слишком-то приветливо, был с нею молчалив, в то время как с Ириной болтал о чем ни попадя вполне непринужденно. И Лидия в таких случаях поражалась, насколько схожи эти двое в своих взглядах и насколько хорошо они образованны — свободно рассуждали о том, о чем Лидия, конечно, слышала, но имела самое приблизительное представление.

Скажем, дня два назад случился казус: Лидия поставила на стол две свечи, но ей показалось темновато, она и зажгла третью. Немедленно налетела, словно коршун, Фоминична, плюнула на пальцы, сжала их щепотью и свечу погасила, проворчав:

— Да вы что, барышня Лидия Александровна, беду накликать желаете?! Хуже того, чтоб три свечи на стол поставить, может быть только ну… ну… соль за столом просыпать да солонку после этого не бросить через плечо!

— Да что ж дурного в трех свечах? — изумилась Лидия.

— А то, что три свечи рядом с покойником ставят! — сурово ответствовала Фоминична. — Две в головах, а одна — у него между перстами, на груди недвижимой!

Немедленно завелся разговор о том, отчего такой обычай и примета такая взялись. Лидия что-то бормотала про магическое число три, известное всем народам мира, но Алексей возразил:

— Тогда получается, что три свечи должны иметь значение охранительное, а у нашего простонародья напротив получается.

— А вспомните, — сказала тут Ирина, — что многие верованья пришли к нам вместе с христианством из Византии, а Византия — прямая наследница Эллады. У эллинов же в мифах — в Тартаре три парки, трое судей, три фурии…