— Да и Цербер тоже трехглав, — подхватил Алексей. — Очевидно, что три свечи — символ этой роковой тройственности.

Лидия только вздохнула: ну конечно, она знала и о трех парках, и обо всем прочем, однако ей и в голову не приходило так быстро увязать одно с другим!

Итак, если Алексей с Ириною понимали друг друга с полуслова и полувзгляда, на Лидию молодой красавец поглядывал настороженно. Особенно когда перехватывал ее взгляд, устремленный на его кольцо… Помнил ли он то, что происходило между ними там, под попоною? Помнил ли, как надел ей на руку кольцо? Если да, то, конечно, он терялся в догадках, каким образом это кольцо на его палец вернулось.

Честно говоря, Лидия отчаянно жалела, что оказалась такой раззявою и позволила Ирине увидеть Алексеев перстенек. Как бы хотелось, чтобы он оставался при ней! Конечно, носить его было нельзя, это совершенно ясно, да и великоват он был, не хотелось бы потерять, но Лидия припрятала бы его получше, понадежней, в тот же замечательный тайничок, куда она умудрилась затолкать свою реальную одежду.

Тайничок обнаружился случайно: в комнате Лидии стоял сундук, окованный железом, которому она обрадовалась, словно доброму знакомому. Совершенно такой же сундук когда-то стоял в деревенском доме ее бабушки, и Лидия отлично знала, что если сильно нажать на один из металлических гвоздиков, украшающих крышку, гвоздик чуть приподнимется и его можно будет вытащить. Это был даже не гвоздик, а как бы костылик, фиксирующий сдвижную крышку. Если ее вытащить, открывалось очень немалое пространство. Все эти операции Лидия проделала совершенно машинально, просто потому, что вспомнила детство, проведенное около этого сундука, и была немало изумлена, когда второе дно крышки открылось. Внутри оказалось пусто, похоже, никто в доме не знал о секрете, и Лидия была теперь вполне спокойна за судьбу своих вещей, которые, очень может статься, ей еще придется на себя надеть. Кстати, пряча юбку, она обнаружила, что в кармане нет ключа — того самого ключа, который был ей дан когда-то (или все же еще когда-нибудь будет дан?!) А.В. Рощиным-вторым. Значит, там, в московском проулке, ей не померещилось, как что-то ударилось о землю, когда она переодевалась…

Странным образом эта потеря нимало не заботила Лидию. Она вообще не думала о будущем — жила только настоящим, только той любовью, которая и мучила ее, и делала счастливой. Никогда с ней не случалось такой внезапной, такой всепоглощающей вспышки страсти. И то влечение, которое она некогда ощутила (или еще ощутит?!) к своему клиенту г-ну Рощину, было (будет?!), конечно, как бы увертюрой к этой любви. Оба эти Рощины, к слову сказать, оказались очень похожи: черноволосые, с точеными чертами, с синими глазами, но если потомок вызывал лишь незначительное волнение, то предок… о, господи! — он совершенно свел Лидию с ума.

Это была воистину любовь с первого взгляда, с первого прикосновения, она чувствовала себя юной девушкой, впервые отдавшей свое сердце мужчине, и была счастлива и несчастлива одновременно… Собственно говоря, живя в этом доме, можно было влюбиться только так!

Это был очень странный дом, совершенно не похожий на те классически-романтические «дворянские гнезда» с непременными колоннами, которые Лидия видела в кино и образ которых сделался стереотипным. Помещичий дом представлял собой длинное двухэтажное здание с двускатной крышей, высоким резным крыльцом, да вдобавок опоясанное затейливой галерейкою по второму этажу. Стены его были увиты хмелем, который еще не высох и вызывающе зеленел на фоне потемневших от времени бревен, из которых был сложен дом. Окна с резными наличниками и ставнями смотрели с одной стороны на сизую от осенней прохлады речку с песчаным берегом под высоким травянистым обрывом, а с другой — на запущенный сад.

Почти от самого заднего крыльца начинались беспорядочные заросли смородины, крыжовника, малины (причем на малиновых кустах вдруг ни с того ни с сего возникали по несколько запоздалых, невероятно сладких ягод), а за ними шли такие же беспорядочные посадки груш и яблонь, за которыми не ухаживали столь давно, что они уже начали дичать. И все же сад был так огромен, что среди дичков осталось множество прекрасных деревьев, которые плодоносили столь щедро, словно обладали некоей волшебной силою, которую им просто некуда было девать. На поварне под присмотром Фоминичны знай варили китайку в меду, закатывая ее в маленькие липовые бочонки и заливая медом — готовили на зиму. Некоторые, самые крепкие, бледно-розовые яблоки неведомого Лидии сорта оборачивали каждое в папиросную бумагу и укладывали в особо отведенной для них комнате, откуда начал просачиваться сводящий с ума, утонченно-сладковатый, чуточку медовый аромат, который вызывал в памяти Лидии «Антоновские яблоки» Бунина. Ужасно захотелось этот рассказ перечитать, но это было совершенно невозможно, потому что до рождения Ивана Алексеевича оставалось около шестидесяти лет…

Лидию, закоренелую горожанку, почти ничто не шокировало в этой старой и не слишком-то уютной усадьбе, никакие мелочи быта и неудобства не раздражали. Может быть, именно потому, что слишком живы были в памяти те дивные сказания русской литературы, которые повествовали о мелкопоместном быте, — рассказы того же Бунина, к примеру. А может быть, какая-то собственная родовая память оживала — пусть и не знала Лидия ровно ничего о своих предках, но ведь кто-то из них жил, очень может быть, вот в такой же усадьбе: не слишком богато и разнообразно обставленной, но уютной даже и в самой неуютности своей и невероятно чистой, прибранной. Что и говорить, Фоминична, которая была не только Ирининой нянькою, но и домоправительницей, умела держать немногочисленную прислугу в ежовых рукавицах! При этой ее воинствующей чистоплотности невероятно удивительно и противно было встретить иной раз в доме черных тараканов.

Что характерно, появление этой пакости изумляло даже прислугу. Все диву давались, думали, из городского дома с господскими вещами привезли. Однако Ирина клялась и божилась, что в Москве у них никаких тараканов не было. Фоминична подтверждала. Однако она очень обрадовалась их появлению в доме и громогласно объявила, что черные тараканы приходят к свадьбе.

Ирина покраснела, Алексей сделал отсутствующее лицо, Лидия почувствовала себя несчастной, но промолчала. А что ей оставалось делать? Что она могла сделать?!

Вообще, тема свадьбы иной раз зависала слишком назойливо. Понятно было желание Фоминичны непременно выдать воспитанницу за того, кого та безумно любит, но деликатности у няньки было даже меньше, чем у слона.

Она непрестанно устраивала гадания — вечерами и в дурную погоду все начинали отчаянно скучать и рады были любому развлечению. То и дело топили олово, изводя для этого одну за другой чайные ложки, выливали расплавленный металл в холодную воду и разглядывали, что получалось. Из кабинета покойного хозяина Гаврилы Иваныча таскали листы тонкой бумаги, складывали их гармошкой и поджигали над подносом, на котором обычно пекли в поварне пироги. Бумага чернела, корчилась, словно ее мучили, принимая невероятные очертания. Ни в оловянных кукишах, ни в истончившейся черной бумаге Лидия ровно никаких символов не находила, однако Фоминична упорно видела то кивер, то церковь, что, по ее толкованию, означало непременную свадьбу с военным. Она так упорствовала, что однажды Лидия подумала: она не удивилась бы, если бы малое количество тараканов Фоминична нарочно, украдкой привезла из города, дабы насекомые напророчили свадьбу Ирины с Алексеем.