Девочка протянула Агафонкину юлу.

“Так просто, – подумал Агафонкин. – Возьму и выберусь отсюда. Нужно будет Ковальчука найти”.

Он знал, что брать нельзя. Без оплаты – нельзя. Он просто хотел дотронуться до юлы: проверить – настоящая ли.

Агафонкин протянул руку и дотронулся до выпуклого бока юлы. Он понял, что делать этого было нельзя, раньше, чем сделал.

Как всегда в начале Тропы, его крутануло и втащило в узкий, темный, отсвечивающий серым туннель. “Я ведь не брал Тропу, – успел подумать Агафонкин. – Как же оно само? Куда меня?”

Он пролетел туннель быстрее, чем обычно, успев отметить, что не видит мелькающих по сторонам теней – шорохи Событий. Обычно вдоль туннеля-Тропы Агафонкин различал События – потенциальные остановки и Носителей, выбранных им для путешествия.

Этот туннель был пустым, как был пустым Полустасов. Это была Тропа без Событий, без Носителей, без Времени. Единственным обитателем этой Тропы был летящий неведомо куда Агафонкин.

“Куда я?” – подумал Агафонкин. И вынырнул на свет.

Он не успел понять, где он, как на него накинули душный плотный мешок.

Агафонкин находился неизвестно где и когда. Он сидел с мешком на голове, привязанный к стулу, пытаясь понять, сколько людей в комнате. Люди говорили шепотом, и слова их оставались неразличимы, не позволяя составить точного мнения ни о месте, ни о времени, в котором пребывал Агафонкин.

Ему было досадно, что он так и не добыл юлу, да еще и попался. О последнем Агафонкин, понятно, не беспокоился, полагая, что сможет всегда убежать. Главное, было б до кого дотронуться.

Агафонкин чувствовал под тяжелой, душной мешковиной, что его изучают. Он чувствовал на себе чужие взгляды так же ощутимо, как прикосновения липких пальцев. “Не реагировать, – решил Агафонкин. – Пусть постараются заслужить мою реакцию”.

Неожиданно мешок туго натянули над головой, хотя Агафонкин не слышал ничьих шагов и не чувствовал, что кто-то стоит рядом. Мешок разорвали – именно разорвали, а не разрезали – надвое, и он опал на плечи Агафонкина, словно заботливая шаль. Агафонкин собрался зажмуриться от света, но света не было: вокруг стояла серая мягкая полутьма, будто разлили тень.

Кто обладал такой силой – разорвать толстую мешковину?

Шепот – странный, тревожный гул голосов – наполнял воздух, словно слова – обрывки слов – висели в пустоте, сами – часть пустоты. Словно и не слова, а шорох, будто говорили шорохами вместо слов. Словно жужжанье мух в летней комнате. Только без мух.

Агафонкин огляделся.

Никого.

Он сидел, привязанный к стулу, посреди пустого тесного помещения со стенами из необшитых досками мелких, распиленных вдоль бревен. Бревна положили плохо – с непромазанными смолой щелями, и кое-где между бревен торчала пакля. Если б мужики в Удольном ему так клали амбары, ох, что бы Агафонкин им устроил. Подумать страшно.

Но до Удольного, впрочем, было далеко.

Помещение начало светлеть, пропитываясь более легким оттенком серого. Агафонкин попытался определить источник света и не смог, как не мог понять источник непонятных, скользящих сквозь серую пустоту слов-шорохов. Он находился неизвестно где, непонятно когда, и вокруг стояло серое свечение ниоткуда, пропитанное словами-шорохами ни о чем.

Агафонкин заметил, что светлее стало только вокруг стула, на котором он сидел, а по углам еще густились тени. Агафонкину показалось, что в углу слева тень чуть качнулась, отдельно от воздуха, словно через угол кто-то прошел. Он присмотрелся.

Тень в левом углу начала сгущаться, отделяясь от серой, медленно светлеющей пустоты. Тень приобрела очертания, оформившись в словно очерченный пунктиром контур сидящего на земляном полу человека, опустившего голову на колени. Линии пунктира соединились, человек приобрел целостность, законченность и, подняв голову, распрямился. Он взглянул на Агафонкина без особого интереса и пружинисто поднялся. Потянулся, разминая затекшие мышцы.

Тень оказалась высоким мужчиной непонятного возраста в длинном сером пальто из мягкой шерсти в мелкую клетку. На голове у мужчины ловко сидела элегантная серая кепка, также в клетку. Шею прикрывал серый шарф с зеленоватым оттенком. Несмотря на все еще плохое освещение, Агафонкин видел детали одежды Серого отчетливо – каждую отдельно и все вместе. Лица под козырьком кепки, однако, он не мог различить.

Серый смотрел мимо Агафонкина. Агафонкин оглянулся – что там такого интересного? – и не увидел в дальнем углу справа ничего примечательного: паутина и мелкий случайный мусор, как и везде на земляном полу. Он собрался было повернуться к Серому, когда краем глаза – нет, не увидел, а скорее почувствовал, как рваная старая паутина в углу шевельнулась, словно ее дернули наверх. Агафонкин моргнул – показалось. И сразу понял – не показалось.

Ниточки паутины расплелись и на секунду, не больше, замерли в сером воздухе, торча в стороны бессмысленными концами-обрывками. Затем, подвластные невидимым спицам, они принялись быстро связываться в неясные пока абрисы небольших фигур, в которых начали угадываться очертания опущенной руки, повернутого в сторону лица, загогульки уха. Словно кто-то рисовал в пустоте паутиной.

Очертания частей соединились в толстенького мужчину в темно-бордовом смокинге, надетом поверх торчащей из-под него косоворотки с цветастым воротом. На голове у толстенького по-ямщицки, набекрень сидела драная шапка-ушанка. “Смокинги не бывают бордовыми, – словно это сейчас было самое важное, подумал Агафонкин. – Смокинги должны быть черными”.

Человек в темно-бордовом нарушавшем законы приличия смокинге отряхнулся, словно вылезшая из воды собака, и приветливо кивнул Агафонкину. Он казался состоящим из неаккуратно соединенных линий, словно плохой детский рисунок. Его лицо под ушанкой было сложено из морщин, трещинок, складочек, которые продолжали двигаться, будто выискивая место получше. Нос то вытягивался, то становился короче, уголки рта задирались кверху и затем опускались вниз, а уши то оттопыривались и торчали в стороны перпендикулярно лицу, а то вдруг прижимались к черепу, удлинялись, заострялись, и на них вырастали мохнатые пушистые рыжие кисточки, как у рыси.

– Какие люди! – звонким, почти детским голосом, заорал Морщинистый. – Кто, кто это к нам пожаловал?

– Агафонкин это, – глубоким, интеллигентным баритоном отозвался из своего угла Серый. Он вышел из окружавшей его полутьмы и остановился шагах в пяти от Агафонкина, так на него и не взглянув.

– А-га-фон-кин, – по слогам, словно название вкусного блюда, чувственно произнес Морщинистый. – Кто бы мог подумать? Удостоил, так сказать, старика. Милости просим, милости просим.

Морщинистый широко развел руками, будто одновременно и приглашал Агафонкина оглядеться, и хотел его обнять. Серый пожал плечами. Агафонкин ждал.